Читателям > Каталог книг издательства "Москва" > SHE&HE Это про тебя > История 1. Жертва и палач
Хрупкое тело молодой женщины, изощренными пытками превращенное в сплошную кровоточащую рану, прикованное колючими цепями, обессиленно свернулось на полу.
Всего неделю назад его изгибы волновали воображение, пробуждали чувственность, нежные пальчики унизывали изящные кольца искусных мастеров Европы, шею и декольте украшали богатые ожерелья. А сейчас каждая косточка раздроблена заживо в мясорубке, тонкую шею душит грубое чугунное кольцо, высокая грудь изувечена и разорвана резаком... И только прекрасные волосы – любимая забава и предмет ЕГО восхищения – оставались по-прежнему красивы и жутко смотрелись в грязной тюремной камере.
Палачи инквизиции на удивление удовлетворили нелепую последнюю просьбу приговоренной: приставить служанку, которая бы до конца жизни мыла и укладывала ее золотые кудри в обмен на встречное условие – красавица должна пребывать в тюрьме обнаженной. Порочна и заклеймена, с уничтоженной честью и достоинством, истерзанная, с красивыми пышными волосами, ОНА не знала, сколько дней жизни осталось в четырехметровом заточении. Шел 1581 год от Рождества Христова. Ей было 27.
***
Когда-то давным-давно ОНА смотрела на Мир наивными голубыми широко расставленными глазами и наслаждалась счастьем просто жить. Отец с матерью обожали друг друга и свое красивое дитя. Жили уединенно, дополняя друг друга во всём, будто соединяли в своем лике идеал мужской и женской красоты: Мать, златовласая красавица с заливистым смехом, Отец – высокий статный рыцарь с голубыми, как ясное небо, глазами.
ОНА помнила большие залы пустого полузаброшенного замка, возвышающегося напротив монастырского подворья. На замок никто не покушался, полагая, что восстановление прежнего вида займет слишком много времени, сил и средств, и со временем бесхозное строение перешло во владение монастыря. Некоторые башни были разрушены, но основные помещения по-прежнему оставались нарядными и прибранными.
ОНА любила свою комнату, увешанную гобеленами, на которых красовались изображения древних рыцарей на охоте. Помнила красивую посуду, греческие статуи... Любила поднимать голову высоко и звать эхо под купол, расписанный ликами святых и ангелами.
Именно здесь, в церковной обители, лорд хранил от людских глаз обожаемую женщину небесной красоты и плод их греха – малютку с удивительными золотыми волосами и жемчужными зубами. Он был сказочно богат и щедро платил монахам за сохранение тайны. Семнадцать лет порочную страсть видели только святые стены.
Незаконнорожденная.
Это слово ОНА прочитала пятнадцатилетней в одной из книг монастырской библиотеки, быстро уловив суть.
Жители обители уважительно относились к затворницам, а скорее побаивались нрава и влияния лорда, поэтому мать и дочь никогда не видели посторонних. Еда, кувшины с водой и омовениями появлялись будто сами собой. Деликатные руки безмолвно оставляли на пороге корзины с овощами и мясом, графины с вином, краски и кисти для развлечения красавиц рисованием.
Однако однажды сквозь решетку окна ОНА заметила чьи-то черные любопытные глаза. Наблюдавший бросил букет лесных колокольчиков и, испугавшись дерзости поступка, спрыгнул с выступа под окном и убежал. Синие цветы рассыпались, создав на сером каменном полу причудливый рисунок. Вдохновившись, ОНА мгновенно схватила краски и начала неистово переносить на холст последние аккорды цветочного бытия. Писала быстро, пока колокольчики окончательно не испустили дух, обретя вечное дыхание на чудесной картине.
ОНА собрала мертвые увядшие цветы, поцеловала каждый пестик, расплакалась, поблагодарила и похоронила на заднем крыльце монастырского двора рядом с погибшей канарейкой, скончавшейся от холода с наступлением зимы. Цветы вскоре появились еще. Потом чаще. Мужская рука по утрам срывала распустившееся бутоны и осыпала холодный пол замка узорами из маков, незабудок, желтых луговых лилий. Рисуя, прощаясь, ОНА даровала новую жизнь, одновременно ликуя и страдая от красоты картин, рожденных через смерть и увядание. Так молодой послушник, рискнувший очутиться под розгами, сам того не подозревая, научил ЕЕ отражать в искусстве путь между жизнью и смертью. Миг настоящего.
ЕЙ исполнилось шестнадцать. В монастырский двор въехала карета, и две монахини в черном без объяснений вырвали из рук матери рыдающую девушку. Связали, как жертвенного агнца, и увезли в город за много миль от святой обители.
В городе выросшей без общества дикарке все было тоскливо и серо. Мощеные улицы, утопающие в грязи. Вместо аромата свежей травы и монастырских месс из окон доносилась вонь сточных канав и крики уличных торговцев. Не изменились только решетки на окнах. Несвобода, но такая разная: одна сродни раю, а другая походила на ад. Воспитательницы хотели остричь ЕЕ волосы, но ОНА так жалобно умоляла оставить их, что дамы сдались и, покорившись красоте локонов, спрятали их под темный платок. Городской дом был столь же пустым и безмолвным. Ухаживающая прислуга хранила обет молчания, и девушка понимала, что двери родительского дома закрылись навсегда. А что с мамой, отцом?
Спросить можно было только у воспитательниц – пожилых придворных дам, палками урезонивающих ЕЕ неугомонный характер, доставшийся от отца, доблестного рыцаря.
Неспособная переносить боль, ОНА адаптировалась, перестала плакать, рваться и расспрашивать окружающих женщин. Вспомнив жизнь цветов, свыклась с тем, что ничего изменить не сможет, и, успокоившись, стала исследовать новое жилище. Дом, в который ЕЕ привезли на воспитание, принадлежал брату отца, убитого на поле боя. Так она узнала, почему оказалась здесь: лорд погиб, и заботу о незаконнорожденной дочери завещал мужской половине семьи. Ведь отец всегда мечтал выдать подрощенную дочь замуж за благородного человека.
Часами настоятельницы занимались прекрасной дикаркой, на удивление оказавшейся смышленой. ОНА быстро постигла этикет, поправила акцент деревенской речи; щедро одаривая комплиментами немолодых дворовых дам, добилась их любви и принятия. Тем самым пребывание в неродном доме стало более-менее сносным. Спустя два года ОНА уверенно говорила на нескольких языках, танцевала, продолжала занятия живописью. Рисуя, забываясь, ОНА пела. Пела так, что послушать собирались жители ближайших улиц – природной призывной чувственностью отзывались в сердцах самобытные земные мелодии.
Огромный, голова в потолок, человек в аристократической одежде однажды появился в доме, наполнив пространство энергией могущества власти. От неожиданной встречи ОНА застыла как вкопанная, обуреваемая животным ужасом, – вот та чудовищная неизвестность, приходившая во сне, бередившая душу. Немолод, сорока с небольшим, с горящими углями вместо глаз и руками, похожими на огромные железные холодные вилы. Герцог (а это был ОН) оглядел девушку, изобразил подобие улыбки и безмолвно удалился.
ОНА еще не приняла, но поняла происходящее. Это животное вольно обращаться с НЕЙ на свое усмотрение. Обещание выдать замуж, данное умирающему отцу на поле боя, брат не сдержал, а попросту продал незаконнорожденную племянницу на содержание Герцогу под знаком строжайшей тайны.
Обряд омовения перед главной ночью был мертвенно глух: ОНА не билась и не стонала, хоть сердце и трепетало маленькой пойманной птичкой. Страх подобрался к самому горлу огромным сгустком, как пробка шампанского, готовая рвануть при неосторожном обращении с бутылкой. Процедура казалась грязной и мерзкой, словно не душистой водой поливали, а вонючей канализационной жижей.
Столь же отвратительным и отрешенным было первое свидание с обладателем ЕЕ тела. Словно медведь давил пойманную косулю. Мертвый сорванный колокольчик, отдавший краски, умерший на полу каменного замка в дни юности, вспомнился именно сейчас. «Чтобы возродиться заново – что-то должно умереть», – пронеслось в сознании.
ОН ушел молча, насвистывая военный марш. Ушел, не оглянувшись, заперев дверь тяжелым затвором и дав распоряжение закрыть ставнями окна и запретить любые разговоры с затворницей. Раздавив и смяв саму жизнь и непосредственность, ОН ожил. Вернее, начал оживать.
Черная карета мужского всемогущества навещала почти каждую ночь. Скоро ОН снизошел заговорить и обнаружил, что малышка не столь глупа, как казалось вначале. Для НЕЕ же отныне ОН, хоть и насильственно, превратился в единственный существующий мир. Физическая боль первых встреч с чужим телом ушла, сменившись смирением и чувством беспомощности перед лицом обстоятельств. Любопытное дитя, выросшее в одиноком замке в отсутствие мужчин, начала изучать и приручать это животное. Осознавать, что ЕЙ начинают нравиться ранее пугающие руки: в них заключена мощная сила и воля.
ОН же, в свою очередь, стал сдерживать темп, беречь ЕЕ тело при близости. И процесс любви уже не казался безобразно отвратительным. Гость задерживался в покоях, оставаясь сначала на час, а потом и вовсе на полдня. В отсутствие иной натуры ОНА писала ЕГО портреты, рассказывала об отшельнической жизни в монастыре, о вере в Бога, о матери, семейных радостях, детских грезах. И так просто, легко и понятно излагала мысли, что в присутствии маленькой дикарки, выросшей в окружении монахов-невидимок, ОН возвращался в юного рассудительного мечтателя-мальчишку, изучающего историю и географию не по завоеванным городам и селам. Рядом с НЕЙ он вспомнил, как в юности проводил дни у озера, с какой любовью и терпением ЕГО воспитывала мать. Проникся к незаконнорожденной девочке, копнувшей своим неиспорченным истинным нутром суровую очерствевшую натуру.
И Герцог – жестокий, своенравный воитель – начал меняться.
Издаваемые указы приобрели мягкость, взгляд на людей – тепло. Зажимавший население в тиски, в воскресенье ОН объявил на городской площади о послаблении налоговых мер и даже помиловал несчастных, приговоренных к смертной казни за неуплату подати. А еще через месяц на рыночной площади организовал первый городской праздник – гулянье для торговцев и простолюдинов. Толпа ликовала, восхваляя Всевышнего, одарившего их человечным правителем.
ОН возвращался к самому себе, меняя стиль жесткого правления диктатора.
Всегда есть то самое роковое но, мешающее всякому хеппи-энду. Изменения в решениях Герцога виделись не только толпе. Церкви не нравилась вся эта история. Опасения были не беспочвенны: страх народа отступал, спины – распрямлялись, на прежде хмурых лицах чаще появлялись улыбки. И самое страшное – в городе звучал смех. Сегодня смех, а завтра непокорность вере, свободомыслие и разврат.
Епископ знал, хоть и без подробностей, историю любви преданного ЕЙ Герцога и предполагал – прелестное дитя не в меру воздействует на душу ранее жестокого властелина. Погрузившись в глубокое кресло, обратился в кладовые недюжинного мозга и, прищурившись, решил: «Женщина начала создавать новый мир, женщина должна и разрушить».
***
Матери настоятельнице было чуть за 30. Карлица, сковавшая эмоции в защитную броню, жестокая, сдержанная, чванливая, но глубоко порочная внутри. Необузданные страсти рвались через злые маленькие глаза черными огненными змеями. Длинный нос, поджатые губы с искусанной больной слизистой изнутри в периоды воздержания от всплесков алчности, властолюбия и жажды плотских удовольствий. Образованная до зубов, она много читала, умопомрачительно одержимая желанием прослыть для влиятельных мужей самой интересной собеседницей, опередить светских красавиц, переиграть эрудированностью. Поглощение знаний в библиотеке и время, проведенное в молитве, не спасало мать настоятельницу от ненависти и злобы, которую она утоляла в избиении юных послушниц женского монастыря. Смаковала животное удовольствие от криков и рыданий несчастных девушек; улыбалась, наблюдая, как послушница по приказу плетью в кровь сечет ту, с кем спит в одной келье. Такой нехитрой методикой воспитывала спасительное терпение и покорность. В ее понимании главным и единственным была душа, и, чтоб та воспарила, нужно умерщвлять живую плоть. Особенно плоть, вызывающую эмоции.
Именно это чудовище призвал Епископ. Поделился мыслями, опасениями, посулил золото и управление крупнейшим монастырем в округе. Хотя той можно было и не предлагать материальные вещи: счастье уничтожения красоты разлилось по телу, наполнило промежность радостным возбуждающим волнением. Жадно заиграли лютые змеи в глазах. Свершение злодеяния, оправданное единодержавной властью Веры, а значит, во благо – искоренить, пресечь прелюбодеяние. Уничтожить дотла плоть самой прекрасной живой женщины на земле, покорившей сердце Истинного Властелина, представилось жестокой карлице высшим подарком судьбы. Сдержалась от раскатистого да в поднебесье, просто молча кивнула в ответ.
Выйдя за порог, карлица уже не сдерживала радости! Направляясь к карете, маленькими жилистыми руками срывала головки цветов в саду, нервно терзала, растирая нежность черными маленькими башмаками. А после, захлопнув дверцу кареты, отбыла, смачно фантазируя о расправе над самой любовью.
Влюбленный Герцог, отправляясь на охоту, доверил самое дорогое – вере. Обсудив с Епископом брак с Женщиной своей мечты, спокойно отбыл развеяться от дел насущных, дабы по возвращению готовиться к венчанию.
И только ОН оставил город, за НЕЙ пришли молчаливые монахи в черных одеждах. Собираясь навстречу неизвестности, обернулась. Посмотрела в зеркало, в котором ОН, уходя, будто оставлял часть себя. Что-то екнуло: неужели видит отражение в последний раз? Пристально всмотрелась, утонув в глади зеркальной мистической поверхности, поправила золотые кудри и, помолясь, отдала себя в руки монахов. Ах, как же ОНА была хороша в синем домашнем платье, венце из камней в виде лесных колокольчиков, оттеняющих космические глубокие глаза!
Первой увидела перед собой незнакомую женщину со змеиными глазами, мать настоятельницу.
– Ведьма! Именем Господа объявляю тебя в связи с дьяволом. Покайся, и смерть будет легка!
ОНА не верила в происходящее.
– В чем я повинна?
– Преступно иметь такие глаза, смех и волосы, преступны твои живые эмоции. Ты охмурила мужчину, творящего судьбы тысяч людей! Опьяненный зельем, человек не способен управлять и славить наш город. Проклятая ведьма, ты должна знать: это ОН, спасаясь от чар, отдал тебя в руки великой инквизиции.
Мужчины-палачи наслаждались криками мученицы: в отсутствие права обладать сильнее удовольствие от разрушения не доставшейся красоты.
Надругавшись и растерзав, бросили в темницу. Позже, изуродованную и нагую, ЕЕ повезут на убогой повозке через весь город. Пусть жители ликуют – ведьму с золотыми волосами скоро казнят...
Не зная времени, жила моментом. Сидя на полу, обхватила прекрасные дрожащие от холода ноги и тихо пела, усыпляя разум простыми деревенскими колыбельными. Вспоминала время с мамой, уходила сознанием в детские дни, возвращаясь от страшной реальности в безопасное материнское лоно. Поднимая лицо, пыталась ощутить лучи солнца, поймать свежий аромат лесного ветра, но в воздухе крохотной темницы царили сырость и запах плесени.
И вот через решетку узкого окна некто высыпал ворох полевых цветов: колокольчики, маки, желтые лютики летели и летели, наполняя тьму светом. ОНА услышала добро всем телом, но не увидела. Ведь ЕЕ прекрасные глаза выкололи после обвинения: изощренная настоятельница желала стать последней, кого увидит бесстыжая ведьма. И в этой смертельной камере, вдохнув аромат воспоминаний и ощутив прилив неземного счастья – рассмеялась заливистым смехом свободного ребенка.
Казнь состоялась на рассвете. Планы Епископа и монахини о грандиозном сожжении на площади не сбылись: доверенные люди сообщили Герцогу о пропавшей невесте, и ОН спешно возвращался из загородных угодий.
Торопясь, решили сжечь без привлечения внимания вместе с больными чумой. Документов у незаконнорожденной не было. Сложно искать прах не существующей в мире.
ОН не успел. Огонь зла оказался быстрее.
***
История 1. Жертва и палач
И увидел ее (Дину) Шхем, сын князя земли той, и взял ее, и лег с нею, и насиловал ее. И прилепилась душа его к Дине...
и он полюбил девицу, и говорил к сердцу девицы...
Тора
Физическая близость – особенно мощный этап, если, конечно, души мужчины и женщины подходят друг другу, имеют общие корни в том из духовных миров, откуда они родом и откуда они спустились в этот материальный мир и в эти конкретные тела.и он полюбил девицу, и говорил к сердцу девицы...
Тора
Хрупкое тело молодой женщины, изощренными пытками превращенное в сплошную кровоточащую рану, прикованное колючими цепями, обессиленно свернулось на полу.
Всего неделю назад его изгибы волновали воображение, пробуждали чувственность, нежные пальчики унизывали изящные кольца искусных мастеров Европы, шею и декольте украшали богатые ожерелья. А сейчас каждая косточка раздроблена заживо в мясорубке, тонкую шею душит грубое чугунное кольцо, высокая грудь изувечена и разорвана резаком... И только прекрасные волосы – любимая забава и предмет ЕГО восхищения – оставались по-прежнему красивы и жутко смотрелись в грязной тюремной камере.
Палачи инквизиции на удивление удовлетворили нелепую последнюю просьбу приговоренной: приставить служанку, которая бы до конца жизни мыла и укладывала ее золотые кудри в обмен на встречное условие – красавица должна пребывать в тюрьме обнаженной. Порочна и заклеймена, с уничтоженной честью и достоинством, истерзанная, с красивыми пышными волосами, ОНА не знала, сколько дней жизни осталось в четырехметровом заточении. Шел 1581 год от Рождества Христова. Ей было 27.
Когда-то давным-давно ОНА смотрела на Мир наивными голубыми широко расставленными глазами и наслаждалась счастьем просто жить. Отец с матерью обожали друг друга и свое красивое дитя. Жили уединенно, дополняя друг друга во всём, будто соединяли в своем лике идеал мужской и женской красоты: Мать, златовласая красавица с заливистым смехом, Отец – высокий статный рыцарь с голубыми, как ясное небо, глазами.
ОНА помнила большие залы пустого полузаброшенного замка, возвышающегося напротив монастырского подворья. На замок никто не покушался, полагая, что восстановление прежнего вида займет слишком много времени, сил и средств, и со временем бесхозное строение перешло во владение монастыря. Некоторые башни были разрушены, но основные помещения по-прежнему оставались нарядными и прибранными.
ОНА любила свою комнату, увешанную гобеленами, на которых красовались изображения древних рыцарей на охоте. Помнила красивую посуду, греческие статуи... Любила поднимать голову высоко и звать эхо под купол, расписанный ликами святых и ангелами.
Именно здесь, в церковной обители, лорд хранил от людских глаз обожаемую женщину небесной красоты и плод их греха – малютку с удивительными золотыми волосами и жемчужными зубами. Он был сказочно богат и щедро платил монахам за сохранение тайны. Семнадцать лет порочную страсть видели только святые стены.
Незаконнорожденная.
Это слово ОНА прочитала пятнадцатилетней в одной из книг монастырской библиотеки, быстро уловив суть.
Жители обители уважительно относились к затворницам, а скорее побаивались нрава и влияния лорда, поэтому мать и дочь никогда не видели посторонних. Еда, кувшины с водой и омовениями появлялись будто сами собой. Деликатные руки безмолвно оставляли на пороге корзины с овощами и мясом, графины с вином, краски и кисти для развлечения красавиц рисованием.
Однако однажды сквозь решетку окна ОНА заметила чьи-то черные любопытные глаза. Наблюдавший бросил букет лесных колокольчиков и, испугавшись дерзости поступка, спрыгнул с выступа под окном и убежал. Синие цветы рассыпались, создав на сером каменном полу причудливый рисунок. Вдохновившись, ОНА мгновенно схватила краски и начала неистово переносить на холст последние аккорды цветочного бытия. Писала быстро, пока колокольчики окончательно не испустили дух, обретя вечное дыхание на чудесной картине.
ОНА собрала мертвые увядшие цветы, поцеловала каждый пестик, расплакалась, поблагодарила и похоронила на заднем крыльце монастырского двора рядом с погибшей канарейкой, скончавшейся от холода с наступлением зимы. Цветы вскоре появились еще. Потом чаще. Мужская рука по утрам срывала распустившееся бутоны и осыпала холодный пол замка узорами из маков, незабудок, желтых луговых лилий. Рисуя, прощаясь, ОНА даровала новую жизнь, одновременно ликуя и страдая от красоты картин, рожденных через смерть и увядание. Так молодой послушник, рискнувший очутиться под розгами, сам того не подозревая, научил ЕЕ отражать в искусстве путь между жизнью и смертью. Миг настоящего.
ЕЙ исполнилось шестнадцать. В монастырский двор въехала карета, и две монахини в черном без объяснений вырвали из рук матери рыдающую девушку. Связали, как жертвенного агнца, и увезли в город за много миль от святой обители.
В городе выросшей без общества дикарке все было тоскливо и серо. Мощеные улицы, утопающие в грязи. Вместо аромата свежей травы и монастырских месс из окон доносилась вонь сточных канав и крики уличных торговцев. Не изменились только решетки на окнах. Несвобода, но такая разная: одна сродни раю, а другая походила на ад. Воспитательницы хотели остричь ЕЕ волосы, но ОНА так жалобно умоляла оставить их, что дамы сдались и, покорившись красоте локонов, спрятали их под темный платок. Городской дом был столь же пустым и безмолвным. Ухаживающая прислуга хранила обет молчания, и девушка понимала, что двери родительского дома закрылись навсегда. А что с мамой, отцом?
Спросить можно было только у воспитательниц – пожилых придворных дам, палками урезонивающих ЕЕ неугомонный характер, доставшийся от отца, доблестного рыцаря.
Неспособная переносить боль, ОНА адаптировалась, перестала плакать, рваться и расспрашивать окружающих женщин. Вспомнив жизнь цветов, свыклась с тем, что ничего изменить не сможет, и, успокоившись, стала исследовать новое жилище. Дом, в который ЕЕ привезли на воспитание, принадлежал брату отца, убитого на поле боя. Так она узнала, почему оказалась здесь: лорд погиб, и заботу о незаконнорожденной дочери завещал мужской половине семьи. Ведь отец всегда мечтал выдать подрощенную дочь замуж за благородного человека.
Часами настоятельницы занимались прекрасной дикаркой, на удивление оказавшейся смышленой. ОНА быстро постигла этикет, поправила акцент деревенской речи; щедро одаривая комплиментами немолодых дворовых дам, добилась их любви и принятия. Тем самым пребывание в неродном доме стало более-менее сносным. Спустя два года ОНА уверенно говорила на нескольких языках, танцевала, продолжала занятия живописью. Рисуя, забываясь, ОНА пела. Пела так, что послушать собирались жители ближайших улиц – природной призывной чувственностью отзывались в сердцах самобытные земные мелодии.
Огромный, голова в потолок, человек в аристократической одежде однажды появился в доме, наполнив пространство энергией могущества власти. От неожиданной встречи ОНА застыла как вкопанная, обуреваемая животным ужасом, – вот та чудовищная неизвестность, приходившая во сне, бередившая душу. Немолод, сорока с небольшим, с горящими углями вместо глаз и руками, похожими на огромные железные холодные вилы. Герцог (а это был ОН) оглядел девушку, изобразил подобие улыбки и безмолвно удалился.
ОНА еще не приняла, но поняла происходящее. Это животное вольно обращаться с НЕЙ на свое усмотрение. Обещание выдать замуж, данное умирающему отцу на поле боя, брат не сдержал, а попросту продал незаконнорожденную племянницу на содержание Герцогу под знаком строжайшей тайны.
Обряд омовения перед главной ночью был мертвенно глух: ОНА не билась и не стонала, хоть сердце и трепетало маленькой пойманной птичкой. Страх подобрался к самому горлу огромным сгустком, как пробка шампанского, готовая рвануть при неосторожном обращении с бутылкой. Процедура казалась грязной и мерзкой, словно не душистой водой поливали, а вонючей канализационной жижей.
Столь же отвратительным и отрешенным было первое свидание с обладателем ЕЕ тела. Словно медведь давил пойманную косулю. Мертвый сорванный колокольчик, отдавший краски, умерший на полу каменного замка в дни юности, вспомнился именно сейчас. «Чтобы возродиться заново – что-то должно умереть», – пронеслось в сознании.
ОН ушел молча, насвистывая военный марш. Ушел, не оглянувшись, заперев дверь тяжелым затвором и дав распоряжение закрыть ставнями окна и запретить любые разговоры с затворницей. Раздавив и смяв саму жизнь и непосредственность, ОН ожил. Вернее, начал оживать.
Черная карета мужского всемогущества навещала почти каждую ночь. Скоро ОН снизошел заговорить и обнаружил, что малышка не столь глупа, как казалось вначале. Для НЕЕ же отныне ОН, хоть и насильственно, превратился в единственный существующий мир. Физическая боль первых встреч с чужим телом ушла, сменившись смирением и чувством беспомощности перед лицом обстоятельств. Любопытное дитя, выросшее в одиноком замке в отсутствие мужчин, начала изучать и приручать это животное. Осознавать, что ЕЙ начинают нравиться ранее пугающие руки: в них заключена мощная сила и воля.
ОН же, в свою очередь, стал сдерживать темп, беречь ЕЕ тело при близости. И процесс любви уже не казался безобразно отвратительным. Гость задерживался в покоях, оставаясь сначала на час, а потом и вовсе на полдня. В отсутствие иной натуры ОНА писала ЕГО портреты, рассказывала об отшельнической жизни в монастыре, о вере в Бога, о матери, семейных радостях, детских грезах. И так просто, легко и понятно излагала мысли, что в присутствии маленькой дикарки, выросшей в окружении монахов-невидимок, ОН возвращался в юного рассудительного мечтателя-мальчишку, изучающего историю и географию не по завоеванным городам и селам. Рядом с НЕЙ он вспомнил, как в юности проводил дни у озера, с какой любовью и терпением ЕГО воспитывала мать. Проникся к незаконнорожденной девочке, копнувшей своим неиспорченным истинным нутром суровую очерствевшую натуру.
И Герцог – жестокий, своенравный воитель – начал меняться.
Издаваемые указы приобрели мягкость, взгляд на людей – тепло. Зажимавший население в тиски, в воскресенье ОН объявил на городской площади о послаблении налоговых мер и даже помиловал несчастных, приговоренных к смертной казни за неуплату подати. А еще через месяц на рыночной площади организовал первый городской праздник – гулянье для торговцев и простолюдинов. Толпа ликовала, восхваляя Всевышнего, одарившего их человечным правителем.
ОН возвращался к самому себе, меняя стиль жесткого правления диктатора.
Всегда есть то самое роковое но, мешающее всякому хеппи-энду. Изменения в решениях Герцога виделись не только толпе. Церкви не нравилась вся эта история. Опасения были не беспочвенны: страх народа отступал, спины – распрямлялись, на прежде хмурых лицах чаще появлялись улыбки. И самое страшное – в городе звучал смех. Сегодня смех, а завтра непокорность вере, свободомыслие и разврат.
Епископ знал, хоть и без подробностей, историю любви преданного ЕЙ Герцога и предполагал – прелестное дитя не в меру воздействует на душу ранее жестокого властелина. Погрузившись в глубокое кресло, обратился в кладовые недюжинного мозга и, прищурившись, решил: «Женщина начала создавать новый мир, женщина должна и разрушить».
Матери настоятельнице было чуть за 30. Карлица, сковавшая эмоции в защитную броню, жестокая, сдержанная, чванливая, но глубоко порочная внутри. Необузданные страсти рвались через злые маленькие глаза черными огненными змеями. Длинный нос, поджатые губы с искусанной больной слизистой изнутри в периоды воздержания от всплесков алчности, властолюбия и жажды плотских удовольствий. Образованная до зубов, она много читала, умопомрачительно одержимая желанием прослыть для влиятельных мужей самой интересной собеседницей, опередить светских красавиц, переиграть эрудированностью. Поглощение знаний в библиотеке и время, проведенное в молитве, не спасало мать настоятельницу от ненависти и злобы, которую она утоляла в избиении юных послушниц женского монастыря. Смаковала животное удовольствие от криков и рыданий несчастных девушек; улыбалась, наблюдая, как послушница по приказу плетью в кровь сечет ту, с кем спит в одной келье. Такой нехитрой методикой воспитывала спасительное терпение и покорность. В ее понимании главным и единственным была душа, и, чтоб та воспарила, нужно умерщвлять живую плоть. Особенно плоть, вызывающую эмоции.
Именно это чудовище призвал Епископ. Поделился мыслями, опасениями, посулил золото и управление крупнейшим монастырем в округе. Хотя той можно было и не предлагать материальные вещи: счастье уничтожения красоты разлилось по телу, наполнило промежность радостным возбуждающим волнением. Жадно заиграли лютые змеи в глазах. Свершение злодеяния, оправданное единодержавной властью Веры, а значит, во благо – искоренить, пресечь прелюбодеяние. Уничтожить дотла плоть самой прекрасной живой женщины на земле, покорившей сердце Истинного Властелина, представилось жестокой карлице высшим подарком судьбы. Сдержалась от раскатистого да в поднебесье, просто молча кивнула в ответ.
Выйдя за порог, карлица уже не сдерживала радости! Направляясь к карете, маленькими жилистыми руками срывала головки цветов в саду, нервно терзала, растирая нежность черными маленькими башмаками. А после, захлопнув дверцу кареты, отбыла, смачно фантазируя о расправе над самой любовью.
Влюбленный Герцог, отправляясь на охоту, доверил самое дорогое – вере. Обсудив с Епископом брак с Женщиной своей мечты, спокойно отбыл развеяться от дел насущных, дабы по возвращению готовиться к венчанию.
И только ОН оставил город, за НЕЙ пришли молчаливые монахи в черных одеждах. Собираясь навстречу неизвестности, обернулась. Посмотрела в зеркало, в котором ОН, уходя, будто оставлял часть себя. Что-то екнуло: неужели видит отражение в последний раз? Пристально всмотрелась, утонув в глади зеркальной мистической поверхности, поправила золотые кудри и, помолясь, отдала себя в руки монахов. Ах, как же ОНА была хороша в синем домашнем платье, венце из камней в виде лесных колокольчиков, оттеняющих космические глубокие глаза!
Первой увидела перед собой незнакомую женщину со змеиными глазами, мать настоятельницу.
– Ведьма! Именем Господа объявляю тебя в связи с дьяволом. Покайся, и смерть будет легка!
ОНА не верила в происходящее.
– В чем я повинна?
– Преступно иметь такие глаза, смех и волосы, преступны твои живые эмоции. Ты охмурила мужчину, творящего судьбы тысяч людей! Опьяненный зельем, человек не способен управлять и славить наш город. Проклятая ведьма, ты должна знать: это ОН, спасаясь от чар, отдал тебя в руки великой инквизиции.
Мужчины-палачи наслаждались криками мученицы: в отсутствие права обладать сильнее удовольствие от разрушения не доставшейся красоты.
Надругавшись и растерзав, бросили в темницу. Позже, изуродованную и нагую, ЕЕ повезут на убогой повозке через весь город. Пусть жители ликуют – ведьму с золотыми волосами скоро казнят...
Не зная времени, жила моментом. Сидя на полу, обхватила прекрасные дрожащие от холода ноги и тихо пела, усыпляя разум простыми деревенскими колыбельными. Вспоминала время с мамой, уходила сознанием в детские дни, возвращаясь от страшной реальности в безопасное материнское лоно. Поднимая лицо, пыталась ощутить лучи солнца, поймать свежий аромат лесного ветра, но в воздухе крохотной темницы царили сырость и запах плесени.
И вот через решетку узкого окна некто высыпал ворох полевых цветов: колокольчики, маки, желтые лютики летели и летели, наполняя тьму светом. ОНА услышала добро всем телом, но не увидела. Ведь ЕЕ прекрасные глаза выкололи после обвинения: изощренная настоятельница желала стать последней, кого увидит бесстыжая ведьма. И в этой смертельной камере, вдохнув аромат воспоминаний и ощутив прилив неземного счастья – рассмеялась заливистым смехом свободного ребенка.
Казнь состоялась на рассвете. Планы Епископа и монахини о грандиозном сожжении на площади не сбылись: доверенные люди сообщили Герцогу о пропавшей невесте, и ОН спешно возвращался из загородных угодий.
Торопясь, решили сжечь без привлечения внимания вместе с больными чумой. Документов у незаконнорожденной не было. Сложно искать прах не существующей в мире.
ОН не успел. Огонь зла оказался быстрее.
