Читателям > Каталог книг издательства "Москва" > Об овечьем > Глава 1
15:55
Собственные похороны старик Артур испортил тем, что совершенно неожиданно для всех воскрес.
Его мертвенно-бледная ладонь, розовеющая на глазах цветом тени розы на серебристой поверхности, легла на край светло-коричневого гроба, что сопровождалось визгом и падением в обморок дальней родственницы. Вслед за ладонью выглянул сначала черный треугольник плеча, с маленьким белым треугольником воротника рубашки, затем уже и большой, страшно расплющенный на конце нос, кратерами пор сильно смахивающий на апельсиновую корку. За носом последовали не менее изуродованные старостью губы и уши.
Все это предстало в глубочайшем изумлении.
В этот момент Артур мысленно спросил себя: «Неужели на той стороне меня ждала целая свора родственников, которых я не выносил точно так же, как картофельные драники своей жены?»
Но, к облегчению старика, это был не тот свет, а все еще этот. А значит, на что-то еще можно было надеяться. Круговорот надежды в человеке – будучи ребенком он надеется, что этот мир окажется благосклонным к нему, когда же становится стариком, его надежда обращается к потустороннему миру.
Как только Артур полностью вылез из своего последнего, как предполагалось, пристанища, под молчаливыми, чуть-чуть осуждающими и напуганными своим же осуждением взглядами, он поделился:
– Хорошо, что перед смертью я не высказал все то, что о вас думаю, иначе было бы сейчас очень неловко.
Марина с хлопком распахнула губы, а Данила, удерживающий на руках обмякшее тело тети, нервно ухмыльнулся:
– Знаешь, а мы перед таким соблазном не устояли.
И одинокий смешок втянулся, как комочек пыли в пылесос, в вакуум комнаты. Чуть позже этот вакуум распространился, как чумная зараза, на всю квартиру, на этаж, на безвкусный зелено-красный подъезд, дом, все дальше по улице, захватывая собак с подергивающимися хвостами и толстых мужчин, унылых колоннообразных женщин, пухлых, сочных детей, машины с ржавыми бамперами, тротуарные дорожки с черными пятнами жвачки прихлопнутых насекомых. На дымящиеся мусорные баки, на граффити «Россия для русских», пустую пачку из-под презервативов, на первый поцелуй школьников на автобусной остановке, лысого старика с рукой в штанах, его сумку, ботинки, пролетевшего голубя.
Но вернемся же назад мимо баков, граффити, по той же пройденное тропе: от растворяющегося в пространстве хлопанья крыльев, до пятиэтажного дома.
А дом хранил в себе какую-то запредельную тайну. Тайна эта точно была, иначе как объяснить то, что, вопреки современной тяге к одиночеству и меланхолии, он представлялся каким-то живым и гомозившимся ковчегом, наполненным благословленными тварями. Твари эти суетились, все время бегая, что-то делая, что-то кому-то доказывая, громко хлопая дверями и смеясь. Что-то наводило на них грусть, что-то заставляло плеваться ядом, что-то кололо их ржавыми наконечниками под ребра - что-то, черт знает что. Попеременно то в одном подъезде, то в другом вспыхивали стычки и разногласия, сотрясая двадцать квартир, а то и все сорок валкого бежево-желтого дома. Иной раз эти ссоры только грозили катастрофой, другой раз она, как шлифующщий ливень, обрушивалась на огромную голову. И каждый раз жильцы заново разгребали обломки рухнувшего дома и отстраивали на фундаменте стены. И вопреки разногласиям находили в себе способность сосуществовать, как находят ее, при своих обстоятельствах, собаки и кошки.
Таким обстоятельством вполне могло быть воскрешение Артура, и Дарина, преследуя благие, по своему мнению, намерения, выбежала из квартиры и забарабанила желтыми, как яичные желтки, и пухлыми, как дрожжевое тесто, кулаками по соседским очерствершим дверям.
Вслед за ней воробьем запрыгала подруга с тонкими, похожими на сухие ветки, ногами. Она жила в квартире напротив, она всю свою жизнь всегда была рядом с чем-то, но это «что-то» никогда не происходило с ней.
16:09
Первой тишину нарушила Марина, невеста Данилы, сказав не к месту, ни с тем выражением лица:
– Папа, у вас пуговица расстегнулась.
Данила, очнувшаяся тетя на его руках, морщинистая живая тумбочка в виде двоюродной сестры ожившего, ее две дочери, сосед Илья с отполированной лысой макушкой, похожей на сердцевину цветка со светлыми поникшими лепестками; два дальних родственника, о существовании которых узнаешь только на чьих-то похоронах, посмотрели на Марину так, будто она произнесла нечто непристойное.
Чтобы сгладить оплошность, Данила возмущенно произнес:
– Отец, как это понимать? - в его пухлых, похожих на две мясистые бледно-персиковые гусеницы, губах это получилось эквивалентно обвинению: «Это не прилично!» - вот именно так.
Артур, посмеиваясь, застегнул на груди жемчужинку, оголившую рубчик белоснежной майки.
– Это чудо! Это настоящее чудо! – завопил сосед Илья, как пожарная сирена.
– Что за шутки? Как это ты подстроил? – спросил Данила.
Артур развел руками.
– Шутка, – он засунул дряблые руки в карманы и покачался на носках отполированных ботинок, – а кто-нибудь может сказать, смешная ли это шутка, когда ты вдруг откидываешь копыта, а потом воскресаешь в новом черном костюме и кожаных ботинках… смешно? – и Артур рассмеялся старческим, смущающим эхом безумия, смехом.
Он распахнул руки, якобы намереваясь обнять всех разом, а потом опустил их и шутливо погрозил белым пальцев с лодочкой ногтевой пластины.
В коридор он направился с улыбкой на губах, но из квартиры его вынесла удушающая волна растерянности и стыда, словно старику было стыдно, что его тело, его душа вырвались из бездны безысходной ледяной смерти. Не на миг из столетия, как это бывает с самыми чувственными людьми с сердцами, переполненными любовью, не на миг, как у тех, чьи мозги разжижились под натиском медицинских препаратов, и их внезапный толчок к свету и жизни больше похож на последний выдох утопленника, перед тем как с концами уйти на дно. Странный инфернальный стыд из-за того, что он жив, прошелся плетью по органам Артура, порождая безрассудное желание спрятать свое бьющееся сердце, замотать его тряпками, чтобы приглушить дыхание и судороги - этот громогласный бой, гимн живого тела.
– Странное дело, – пробубнил он по своей давней привычке, – живем мы помятыми, с неотстирывающимися пятнами, зловонными, но в гроб ложимся чистыми и сияющими, будто червям рождественской уткой. Будто хотим, померев, быть лучше прижизненных себя. И что мне за дело, каким я гнию?
Надо бы сразу пояснить, что представлял собой этот костлявый старик. Хотелось бы написать не так грубо, назвать его старичком или дедушкой, или даже старцем. Но, когда речь заходит о старичках, представляются вовсе не те персоны, к которым относился Артур. Старички добродушны, любят качать на коленях маленьких внучат и ходить рано-рано утром на рыбалку. А старцы – объекты не подобных историй, а их мудрость – не мудрость обычных людей. Их страсти, слабости, сомнения, преодоления тоже заслуживают внимания, но находятся так далеко и являются такими заграничными, что ли, что, кажется, всегда мучают и одолевают жертву где-то за морем, на другом материке.
Давно уже в доме забыли фамилию и отчество Артура (Анатольевича Жучкова), называли как придется, и даже обидными словами. В молодости он был приятен в разговоре, изворачивался быть какой-то личностью и индивидуальностью, иногда – хорошим отцом. Получалось не всегда, но покажите мне человека, у которого это получается постоянно хорошо (и быть хорошим отцом, и личностью)! Но как-то так получилось с Артуром с возрастом, и не без его вины, что все чаще за спиной называли чересчур оборотливым и бахвальским, все чаще слышались фразочки на подобие: «Без мыла в душу пролезет». Куда-то стремительно испарялись все те внешние проявления чувств и качеств характера, которые складывали о нас приятное впечатление в глазах других людей. А тут какая штука вышла: Артур перестал здороваться с соседями, и его стали считать неприветливым; хихикая, начал вытаскивать из почтовых ящиков газеты и счета, тут же прицепилось клеймо чудилы; перессорился в пух и прах с соседями по лестничной клетке, а за спиной уже размышляли о старческом маразме. И все больше вешалось на старика прозвищ и неприятельских взглядов, а то и упреков. Хотя казалось бы! С чего все пошло! И никто ведь уже не вспоминал, что он и в молодости был не слишком общительным, всяческими путями избегал давать деньги и отдавать долги, срывался на первых встречных. Все потому, что это каким-то образом получалось уравновесить: где-то удачно пошутить, с кем-то громко поздороваться, помочь советом. Но куда все это делось потом? Эх, Гоголь сказал лучше меня: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад, обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь похоронен человек»! - но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости».
16:15
Когда Артур вышел из квартиры, лампочка на лестничной площадке мистическим образом потухла, и успевшая слететься стайка соседей с желторотой поспешностью кинулась к старику.
– Господи, – перекрестилась Галина Ивановна, задевая острым локтем худую, как шпала, дочку за спиной. Ей с небольшим опозданием вторила Дарина.
– Артур, мать твою, как это ты сделал?
– Мертвым он был! – звонко крикнула какая-то старуха, – живехонький теперь… что за чудо такое?
– Воскрес! Воскрес! Точно тебе говорю, умер-то не сегодня! Третий день идет!
– Что за женщины! – задорно крикнул мужчина – любитель горячительного. В силу своей непривлекательной внешности и бесхребетности ему редко удавалось побыть в центре внимания, и потому эти редкие подачки не упускались, из них выжималось все до последней капли. – Все мы знаем, каков Артур. Браво! Браво! Прекрасная игра покойника!
Артур усмехнулся.
– У покойника игра несложная, хвали живых актеров.
– Что-то мне кажется, – возбужденно продолжал мужчина, – что нынче все актеры играют одних покойников!
– Так не должно быть, это неправильно.
Артур повернулся на голос и столкнулся с напряженными фигурами соседей, замерших на ступеньках лестницы. Их одинаковые лица взирали на старика с черным страхом и выбеленной злобой - стакан горького кофе с жирным молоком. Артур в один глоток проглотил его содержимое, точно лекарство.
Он оглядел армию соседей с драгунскими ружьями языков и острыми оскалами палашей. Чтобы вернуться в квартиру ему, вероятней всего, придется самого себя поджечь.
– Видимо, Бог дает ему еще пожить, – блаженно произнесла Галина Ивановна. – Какой великий дар! Цени каждую секунду, цени и не думай о смерти! – старуха сжала ладонями виски старомодным девичьим жестом. Из ее памяти напрочь вылетел белый конвертик в ящике стола с заначкой на собственные похороны.
– Плохая игра! Но я был мертв, я потух, как вон та лампочка, а теперь снова горю, – Артур щелкнул пальцами, и все лица обернулись к потухшему светильнику.
В этот момент дверь захлопнулась.
16:19
– Что там такое, ну? – нетерпеливо спросила тетя.
Семья сгрудилась вокруг Артура, точно он принес какую-то поразительную новость, дичайшую правду, коей не обладало его воскрешение.
Старик сделал шаг от двери, прессуя костлявыми плечами двоюродную сестру с ручкой под медь вместо рта.
– Платишь деньги за что придется, а потом ломай ноги в темноте.
– Что же теперь будет с вами? – спросила, как всегда невпопад, Марина. Она смотрела на него такими размыленными сияющими глазами, как в некоторые дни смотрит на нас через молочно-дымную пелену неоформленное пятно солнца.
– Что же теперь будет? – повторил Артур. – А то, что, я надеюсь, никто из соседей не станет считать меня святым. Святость – это каинова печать, как гумма носа при сифилисе, обезображивающая лицо черной дырой гимна похоти. - Настоящую святость люди не прощают, а вот о шутниках и ловкачах пишут книги. И я бы предпочел оставить книгу со скромной строчкой о себе где-то в конце, чем изломанный скелет да кучку выдохшихся афоризмов.
– Мертвым ты не был, это точно.
– Тогда, значит, вы хотели похоронить меня живым? – усмехнулся Артур, смутив своей прямотой сына. – Похоронить отца и обустроить в его квартире любовное гнездышко… Марина?
Она обратилась к нему пустой с желтоватыми кольцами у дна чашкой лица, в которую мощной струей влили горячий чай.
– Погода сегодня радует глаз.
Все разом огляделись по сторонам, но вот беда – из коридора ни одного окна видно не было.
Глава 1 книги Об овечьем
Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – все суета! (Книга Екклесиаста)
Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его? (Иов. 7:17-18)
15:55
Собственные похороны старик Артур испортил тем, что совершенно неожиданно для всех воскрес.
Его мертвенно-бледная ладонь, розовеющая на глазах цветом тени розы на серебристой поверхности, легла на край светло-коричневого гроба, что сопровождалось визгом и падением в обморок дальней родственницы. Вслед за ладонью выглянул сначала черный треугольник плеча, с маленьким белым треугольником воротника рубашки, затем уже и большой, страшно расплющенный на конце нос, кратерами пор сильно смахивающий на апельсиновую корку. За носом последовали не менее изуродованные старостью губы и уши.
Все это предстало в глубочайшем изумлении.
В этот момент Артур мысленно спросил себя: «Неужели на той стороне меня ждала целая свора родственников, которых я не выносил точно так же, как картофельные драники своей жены?»
Но, к облегчению старика, это был не тот свет, а все еще этот. А значит, на что-то еще можно было надеяться. Круговорот надежды в человеке – будучи ребенком он надеется, что этот мир окажется благосклонным к нему, когда же становится стариком, его надежда обращается к потустороннему миру.
Как только Артур полностью вылез из своего последнего, как предполагалось, пристанища, под молчаливыми, чуть-чуть осуждающими и напуганными своим же осуждением взглядами, он поделился:
– Хорошо, что перед смертью я не высказал все то, что о вас думаю, иначе было бы сейчас очень неловко.
Марина с хлопком распахнула губы, а Данила, удерживающий на руках обмякшее тело тети, нервно ухмыльнулся:
– Знаешь, а мы перед таким соблазном не устояли.
И одинокий смешок втянулся, как комочек пыли в пылесос, в вакуум комнаты. Чуть позже этот вакуум распространился, как чумная зараза, на всю квартиру, на этаж, на безвкусный зелено-красный подъезд, дом, все дальше по улице, захватывая собак с подергивающимися хвостами и толстых мужчин, унылых колоннообразных женщин, пухлых, сочных детей, машины с ржавыми бамперами, тротуарные дорожки с черными пятнами жвачки прихлопнутых насекомых. На дымящиеся мусорные баки, на граффити «Россия для русских», пустую пачку из-под презервативов, на первый поцелуй школьников на автобусной остановке, лысого старика с рукой в штанах, его сумку, ботинки, пролетевшего голубя.
Но вернемся же назад мимо баков, граффити, по той же пройденное тропе: от растворяющегося в пространстве хлопанья крыльев, до пятиэтажного дома.
А дом хранил в себе какую-то запредельную тайну. Тайна эта точно была, иначе как объяснить то, что, вопреки современной тяге к одиночеству и меланхолии, он представлялся каким-то живым и гомозившимся ковчегом, наполненным благословленными тварями. Твари эти суетились, все время бегая, что-то делая, что-то кому-то доказывая, громко хлопая дверями и смеясь. Что-то наводило на них грусть, что-то заставляло плеваться ядом, что-то кололо их ржавыми наконечниками под ребра - что-то, черт знает что. Попеременно то в одном подъезде, то в другом вспыхивали стычки и разногласия, сотрясая двадцать квартир, а то и все сорок валкого бежево-желтого дома. Иной раз эти ссоры только грозили катастрофой, другой раз она, как шлифующщий ливень, обрушивалась на огромную голову. И каждый раз жильцы заново разгребали обломки рухнувшего дома и отстраивали на фундаменте стены. И вопреки разногласиям находили в себе способность сосуществовать, как находят ее, при своих обстоятельствах, собаки и кошки.
Таким обстоятельством вполне могло быть воскрешение Артура, и Дарина, преследуя благие, по своему мнению, намерения, выбежала из квартиры и забарабанила желтыми, как яичные желтки, и пухлыми, как дрожжевое тесто, кулаками по соседским очерствершим дверям.
Вслед за ней воробьем запрыгала подруга с тонкими, похожими на сухие ветки, ногами. Она жила в квартире напротив, она всю свою жизнь всегда была рядом с чем-то, но это «что-то» никогда не происходило с ней.
16:09
Первой тишину нарушила Марина, невеста Данилы, сказав не к месту, ни с тем выражением лица:
– Папа, у вас пуговица расстегнулась.
Данила, очнувшаяся тетя на его руках, морщинистая живая тумбочка в виде двоюродной сестры ожившего, ее две дочери, сосед Илья с отполированной лысой макушкой, похожей на сердцевину цветка со светлыми поникшими лепестками; два дальних родственника, о существовании которых узнаешь только на чьих-то похоронах, посмотрели на Марину так, будто она произнесла нечто непристойное.
Чтобы сгладить оплошность, Данила возмущенно произнес:
– Отец, как это понимать? - в его пухлых, похожих на две мясистые бледно-персиковые гусеницы, губах это получилось эквивалентно обвинению: «Это не прилично!» - вот именно так.
Артур, посмеиваясь, застегнул на груди жемчужинку, оголившую рубчик белоснежной майки.
– Это чудо! Это настоящее чудо! – завопил сосед Илья, как пожарная сирена.
– Что за шутки? Как это ты подстроил? – спросил Данила.
Артур развел руками.
– Шутка, – он засунул дряблые руки в карманы и покачался на носках отполированных ботинок, – а кто-нибудь может сказать, смешная ли это шутка, когда ты вдруг откидываешь копыта, а потом воскресаешь в новом черном костюме и кожаных ботинках… смешно? – и Артур рассмеялся старческим, смущающим эхом безумия, смехом.
Он распахнул руки, якобы намереваясь обнять всех разом, а потом опустил их и шутливо погрозил белым пальцев с лодочкой ногтевой пластины.
В коридор он направился с улыбкой на губах, но из квартиры его вынесла удушающая волна растерянности и стыда, словно старику было стыдно, что его тело, его душа вырвались из бездны безысходной ледяной смерти. Не на миг из столетия, как это бывает с самыми чувственными людьми с сердцами, переполненными любовью, не на миг, как у тех, чьи мозги разжижились под натиском медицинских препаратов, и их внезапный толчок к свету и жизни больше похож на последний выдох утопленника, перед тем как с концами уйти на дно. Странный инфернальный стыд из-за того, что он жив, прошелся плетью по органам Артура, порождая безрассудное желание спрятать свое бьющееся сердце, замотать его тряпками, чтобы приглушить дыхание и судороги - этот громогласный бой, гимн живого тела.
– Странное дело, – пробубнил он по своей давней привычке, – живем мы помятыми, с неотстирывающимися пятнами, зловонными, но в гроб ложимся чистыми и сияющими, будто червям рождественской уткой. Будто хотим, померев, быть лучше прижизненных себя. И что мне за дело, каким я гнию?
Надо бы сразу пояснить, что представлял собой этот костлявый старик. Хотелось бы написать не так грубо, назвать его старичком или дедушкой, или даже старцем. Но, когда речь заходит о старичках, представляются вовсе не те персоны, к которым относился Артур. Старички добродушны, любят качать на коленях маленьких внучат и ходить рано-рано утром на рыбалку. А старцы – объекты не подобных историй, а их мудрость – не мудрость обычных людей. Их страсти, слабости, сомнения, преодоления тоже заслуживают внимания, но находятся так далеко и являются такими заграничными, что ли, что, кажется, всегда мучают и одолевают жертву где-то за морем, на другом материке.
Давно уже в доме забыли фамилию и отчество Артура (Анатольевича Жучкова), называли как придется, и даже обидными словами. В молодости он был приятен в разговоре, изворачивался быть какой-то личностью и индивидуальностью, иногда – хорошим отцом. Получалось не всегда, но покажите мне человека, у которого это получается постоянно хорошо (и быть хорошим отцом, и личностью)! Но как-то так получилось с Артуром с возрастом, и не без его вины, что все чаще за спиной называли чересчур оборотливым и бахвальским, все чаще слышались фразочки на подобие: «Без мыла в душу пролезет». Куда-то стремительно испарялись все те внешние проявления чувств и качеств характера, которые складывали о нас приятное впечатление в глазах других людей. А тут какая штука вышла: Артур перестал здороваться с соседями, и его стали считать неприветливым; хихикая, начал вытаскивать из почтовых ящиков газеты и счета, тут же прицепилось клеймо чудилы; перессорился в пух и прах с соседями по лестничной клетке, а за спиной уже размышляли о старческом маразме. И все больше вешалось на старика прозвищ и неприятельских взглядов, а то и упреков. Хотя казалось бы! С чего все пошло! И никто ведь уже не вспоминал, что он и в молодости был не слишком общительным, всяческими путями избегал давать деньги и отдавать долги, срывался на первых встречных. Все потому, что это каким-то образом получалось уравновесить: где-то удачно пошутить, с кем-то громко поздороваться, помочь советом. Но куда все это делось потом? Эх, Гоголь сказал лучше меня: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад, обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь похоронен человек»! - но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости».
16:15
Когда Артур вышел из квартиры, лампочка на лестничной площадке мистическим образом потухла, и успевшая слететься стайка соседей с желторотой поспешностью кинулась к старику.
– Господи, – перекрестилась Галина Ивановна, задевая острым локтем худую, как шпала, дочку за спиной. Ей с небольшим опозданием вторила Дарина.
– Артур, мать твою, как это ты сделал?
– Мертвым он был! – звонко крикнула какая-то старуха, – живехонький теперь… что за чудо такое?
– Воскрес! Воскрес! Точно тебе говорю, умер-то не сегодня! Третий день идет!
– Что за женщины! – задорно крикнул мужчина – любитель горячительного. В силу своей непривлекательной внешности и бесхребетности ему редко удавалось побыть в центре внимания, и потому эти редкие подачки не упускались, из них выжималось все до последней капли. – Все мы знаем, каков Артур. Браво! Браво! Прекрасная игра покойника!
Артур усмехнулся.
– У покойника игра несложная, хвали живых актеров.
– Что-то мне кажется, – возбужденно продолжал мужчина, – что нынче все актеры играют одних покойников!
– Так не должно быть, это неправильно.
Артур повернулся на голос и столкнулся с напряженными фигурами соседей, замерших на ступеньках лестницы. Их одинаковые лица взирали на старика с черным страхом и выбеленной злобой - стакан горького кофе с жирным молоком. Артур в один глоток проглотил его содержимое, точно лекарство.
Он оглядел армию соседей с драгунскими ружьями языков и острыми оскалами палашей. Чтобы вернуться в квартиру ему, вероятней всего, придется самого себя поджечь.
– Видимо, Бог дает ему еще пожить, – блаженно произнесла Галина Ивановна. – Какой великий дар! Цени каждую секунду, цени и не думай о смерти! – старуха сжала ладонями виски старомодным девичьим жестом. Из ее памяти напрочь вылетел белый конвертик в ящике стола с заначкой на собственные похороны.
– Плохая игра! Но я был мертв, я потух, как вон та лампочка, а теперь снова горю, – Артур щелкнул пальцами, и все лица обернулись к потухшему светильнику.
В этот момент дверь захлопнулась.
16:19
– Что там такое, ну? – нетерпеливо спросила тетя.
Семья сгрудилась вокруг Артура, точно он принес какую-то поразительную новость, дичайшую правду, коей не обладало его воскрешение.
Старик сделал шаг от двери, прессуя костлявыми плечами двоюродную сестру с ручкой под медь вместо рта.
– Платишь деньги за что придется, а потом ломай ноги в темноте.
– Что же теперь будет с вами? – спросила, как всегда невпопад, Марина. Она смотрела на него такими размыленными сияющими глазами, как в некоторые дни смотрит на нас через молочно-дымную пелену неоформленное пятно солнца.
– Что же теперь будет? – повторил Артур. – А то, что, я надеюсь, никто из соседей не станет считать меня святым. Святость – это каинова печать, как гумма носа при сифилисе, обезображивающая лицо черной дырой гимна похоти. - Настоящую святость люди не прощают, а вот о шутниках и ловкачах пишут книги. И я бы предпочел оставить книгу со скромной строчкой о себе где-то в конце, чем изломанный скелет да кучку выдохшихся афоризмов.
– Мертвым ты не был, это точно.
– Тогда, значит, вы хотели похоронить меня живым? – усмехнулся Артур, смутив своей прямотой сына. – Похоронить отца и обустроить в его квартире любовное гнездышко… Марина?
Она обратилась к нему пустой с желтоватыми кольцами у дна чашкой лица, в которую мощной струей влили горячий чай.
– Погода сегодня радует глаз.
Все разом огляделись по сторонам, но вот беда – из коридора ни одного окна видно не было.
