Читателям > Каталог книг издательства "Москва" > Метаморфозы > "Мишура"
Четыре часа пополудни. Воздух настолько пропитался влажностью разогретого асфальта, что, казалось, его можно было резать ножом. Приближался один из тех августовских вечеров, когда запахи бушующей грозы и отцветающего лета пьянили даже самые трезвые умы. Едва на горизонт присело солнце, у пересечения двух улиц взметнулись вихри тёмных, будто смоль, волос. Густые пряди нет-нет да взлетали диковинным капюшоном вокруг сосредоточенного лица девушки, отзываясь на мягкую прохладу гаснущего ветра.
Не дожидаясь стука в двери, из окна первого этажа показалось оживлённое лицо с едва заметным девичьим румянцем. Одно мгновенье и Серафима уже стояла босиком на горячей после утреннего зноя траве, обнимая за плечи подругу.
Пристанище Заботы пахло мятой – высушенной, приручённой. И даже старенькие, хорошо знакомые потолки с неведомым изяществом плыли над головой. А своды, стало быть, держали мир.
Казалось, на пилястрах зиждется не дом – путешественник во времени. Этакая межгалактическая тарелка, вынужденная по техническим причинам остановиться здесь на день или на два. Будучи обставленной в лучших традициях барокко, она хранила целый мир вещей и оговорок – причудливых вещиц, которые можно было вертеть в руках до бесконечности. Из-под фаянсовых фигурок, стилизованных под шестидесятые годы, выглядывали крохотные репродукции картин из "Эрмитажа", совершенно невозможным образом сочетающихся между собой. Шкаф для верхней одежды зиял огромным ртом в дальнем левом углу, любезно предоставляя крепкие железные крючки для пользования. Летом он пустовал, посему выражение его лица выглядело несколько страдальческим. Казалось, совсем немного и он разразится громким, мощным плачем, затопив весь дом ещё и изнутри. В левой стороне располагалось маленькое окошко с крашеными ставнями. Здесь открывался вид на роскошный сад с верандой, а немного выше можно было заприметить очертания хвойного леса.
Это был один из дней, когда земля мироточила истиной. Правда наполняла каждый уголок сознания, медленно проникая сквозь кожу. Она стекала по яблоневым листьям, томилась в бутонах садовых роз и, подобно древнейшим рекам, отзывалась эхом на гулкий зов природы. Каждый миллиметр огромного дома вторил этому празднеству жизни.
Маргарита взяла в руки густо исписанный обрывок бумаги. Стремительным почерком на нём вырисовывались дрожащие фразы. Было видно: наброски делались старым, тупым карандашом и, как это всегда водилось у Фимы, в лихорадочном порыве вдохновения.
– Вот как... – пробормотала гостья.
– Ты о чём? – машинально спросила подруга.
– «Каждый, кто проникает, думает, что он проник первым, тогда как он всего лишь последний член в ряду предшествующих, пусть даже первый в ряду последующих, и каждый воображает, будто он первый, последний и один единственный, тогда как он не первый, последний и один-единственный в ряду, что начинается в бесконечности и продолжается в бесконечность…» – прочитала вслух девушка.
– Ах это! – рассмеялась Серафима. – Мишура для книги, мудрость Джойса.
– Так значит, всё-таки творишь?
– Боюсь, что это громко сказано...
– Чего же ты боишься?
– Сложно ответить, – девушка задумалась. – Возможно, лишних слов. Да, пустые фразы страшат меня больше всего. Что может быть хуже?
Рита молчала. Она повернулась к подруге в профиль. Фима заметила, что от её подростковых щёчек не осталось и следа. Резкие скулы окаймляли теперь лицо Маргариты. Надбровные дуги стали, - будто бы более выдающимися, а лоб - ещё круче. Всё говорило Серафиме о том, что гулять самой по себе этой кошке комфортней всего.
– Книга, я так понимаю, об отчаянье? – гостья прервала раздумья.
– Тише! – девушку одёрнули раскаты грома. – Тучи ходят. А дождь – такой густой, что, кажется, в воде искрятся рыбы...
В комнатах послышалось движение. Казалось, в воздухе повис огромный, доверху раздутый шар – чистейший конденсат игры и ожидания. Через секунду спортивного телосложения парень уже держал свою школьную подругу в объятиях.
С первого взгляда можно было определить – этот человек есть корень. Крепкий, твёрдо стоящий на двух громадных и в то же время искусно гнущихся ногах. Мощные ветви способны коснуться самых вершин неба, а могучий ствол с его недюжинной силой в любой момент предоставит для этого опору. Казалось, он вот-вот подхватит гирю или же какой-нибудь другой объект, который можно было подхватить, вроде Риты, и начнёт вертеть ею в воздухе подобно античным спортсменам. На нём была щегольского вида кепка и лёгкая тенниска. Глаза напоминали орехи. Лев небрежно чмокнул Риту в щёку цвета поздней алычи и позволил ей поздороваться с остальными:
– Женя, Май! Какой ты...
– Скажешь тоже, – захлопал ресницами высокий, утончённого вида парень. –Ты вон тоже, я вижу, впереди планеты всей, – заметил он с робкой улыбкой.
Первое, что бросалось в глаза, – белая просторная рубашка и массивный берет, делающий голову юноши похожей на варёную брокколи. Довольно яркие и, как иногда выражаются в романах, светящиеся глаза резко выделялись на фоне тонкой светлой кожи и были до наивности огромны, как у стрекозы.
– Жень, вот я ей говорю, девушка, вы случайно Врубелю не позировали парочку жизней назад? А она всё скромничает, – обернулась Серафима.
Если бы на роль Евгения выбирали актёра, он непременно должен был бы быть курносым, худощавым и немного бледным. Пришлось бы раздобыть леопардовой расцветки трико, целую коллекцию солнцезащитных очков, которой он так дорожил и, конечно же, железную трость. Куда без неё. Иногда актеру приходилось бы надевать косынку поверх длинных волос, запахиваться в чёрный лакированный плащ в точности как у эксгибиционистов и щеголять новенькой фетровой шляпой каждый понедельник. Однако всё это пустое в сравнении с тем, что счастливцу пришлось бы возненавидеть себя.
Всякий, кому доводилось его повстречать, согласится – если хорошенько всмотреться в это лицо, можно разглядеть тихую с надрывом, возможно, даже с оттенком злобы печаль. Круги под глазами от бессонных ночей прятали наспех замаскированное разочарование. Прежде всего – чудачеством. В людях, в любви, в себе. Прекрасным листьям не хватало сока, он не питал их годами. В поисках отрады парень начал поливать чужие стебли и даже брать под свою ответственность целые сады. Но легче не становилось. Шли годы, и вот он уже убивал бесчисленные плантации потоками воды, растения тонули. А позже бедняга лишь недоумевал с наивностью обманутого ребёнка, так и не дождавшись благодарности.
– Самоуничтожаюсь последние пару лет, – приглаживая волосы, он повторил затёртую фразу. – Вне учебы, разумеется.
– Что же это получается, твоя теория собственного (не)счастья во благо (не)счастья других ещё жива? – не без иронии предположила Фима.
Будучи во всех аспектах личностью вполне себе незаурядной, Евгений прослыл борцом за некую утопию. Его любимым занятием было сидеть у ног Фемиды и мечтать об обществе, лишённом всякой человеческой корысти. Сам же он придерживался мнения о непоколебимой священности любого безвозмездного труда. Таким был Евгений – слуга идеалов архи подчёркнутой важности в неизменном леопардовом трико.
А выше, в самых Честностях, висели облака. И рваным кружевом бродили по канаве возле дома. И снова спрашивала Фима:
– Будете вино?
– Из одуванчиков, надеюсь, – робко улыбнулся Май, тряхнув на солнце светлыми кудряшками. В комнате стало душно, излюбленный парнем берет перекочевал на тумбочку.
– Я, пожалуй, воздержусь, – с важным видом поделился Лев. –Чистосердечное всем тем, кого ты любишь, – поверьте, – далеко не шутки… – он бросил тут же, будто невзначай. – Риск заставляет меня жить!... – и выгнул грудь без толики сомнений.
– Ах, вот как! – осклабился Евгений.
– Если хотите знать, я и в университет в этом году поступил. На Архитектора Теорий, – не без доли позёрства заявил парень. – Никогда не поздно.
– Я за вином, – прервала Фима. Её фигура птицей устремилась в кладовую, скрытую за тёмно-красной бахромой.
Май же был во власти Энтропии. В какой-то момент вес реальности стал настолько тяжёл для головы, и без того отягощённой предательски парким головным убором, что вдруг печать несчастья резко обозначила несмелые, как лапки пауков, морщины.
– А Май у нас дежурный по апрелю, – Рита бережно вернула его в Здесь и Сейчас. – Рассказывай, что нового?
– Да вот, знаете ли, как-то всё по-старому, – он замялся и немного побледнел. Так, что контраст с зелёным беретом, который он, осмелев, снова водрузил на место, стал ещё более видимым. – Да и что у меня-то может быть нового? Вроде существую.
– Встретил настоящую Свободу? Сумел удержать в сердце Важность?
Здесь парень поник.
– Выше нос! Всё будет так, как нужно, – и она снова, как в школе, смотрела привычным ласковым взглядом, в котором была бездна любви и понимания по отношению ко всему и каждому. Когда Серафима так делала, казалось, будто где-то в глубине, на самом краешке, в нём плещутся две крошечные рыбки, – и что-то тихо радуется внутри. Два спокойных озера, агатовая гладь...
– А ты чем занимаешься? – Лев орудовал штопором.
– Экскурсии по Миру Снов, – ответила девушка, – моя забота.
– Сложно, наверное, – Женя пристально разглядывал мизинцы на свету. – Ответственность большая, – достав карманную пилочку, он внезапно принялся править форму Собственных Принципов.
– Легко не значит хорошо, – проговорила девушка и поднесла к губам бокал вина.
День отвешивал последние реверансы. Дом погрузился в рефлексию.
Подобно тому, как гора тянется к небу, а крошечный росток стремится к солнцу, рука истинного пианиста везде находит инструмент. В холле заскрипели клавиши. Старый рояль заплакал. В комнате воцарилась девственная тишина. Что-то из глубин веков, какой-то древний, знакомый голос без пола, без возраста страдал в каждой ноте и в каждом добытом из недр Вселенной чувстве. На улице заморосил несмелый дождь – лёгкий, гипюровый. Он обволакивал мир там, за окном. А за роялем сидела Маргарита. Стремительно вздёрнутые брови; взгляд, отражающий века. Она была прекрасна в своей самозабвенности, разбившей столько сердец. Её же собственное сердце ещё не ведало любовных стенаний – оно было чисто в столь яркой юности. Таким был талант, такой была сила, льющаяся сквозь пальцы этой хрупкой девушки. Бескомпромиссная стрела, река, торнадо – в руках всегда держала нити небосвода, хоть даже иногда они и резали ладони до крови.Такой была Марго, русалка, в чью ракушку Бог вложил жемчужину. Мириады звуков рассыпались на осколки в каждом сердце, и что-то отзывалось шевелением внутри.
Рим, 2 год до н.э.
Пора. Бабочка вернулась на мгновение, обеспокоенно затрепетала у меня под самым носом и была такова. Я поднялся на ноги и продолжил путь. Деревья гнулись под рьяным, косматым ветром. Всю рощицу накрыла тёмная инопланетная тарелка. Я шёл, высился над травами, покуда на земле хранился сонм погодой выжженных знамений. Я поднял один, растоптанный, быть может, каким - то случайным прохожим плод.
Видел трещины, через которые сочился щедрый, распятый августовский сок. Смотрел в него и видел суть, знал, что спасение дремлет везде и в каждом, везде - ты слышишь? Везде - ты видишь? Везде - покуда хватит нам веков - и в каждом. Когда-то этот плод вершил законы, быть может, в древности когда-то он молился в пантеоне. А после, быть может, он и тебя заменит в этой мирской оболочке. Меха его памяти растягивались вдоль параллелей и меридианов, девственно стираясь при переходе. Всё едино, ты в нем, я в нем, весь мир исконно в целом. Решилось. Грянул гром и муками объятый, пролил на землю мирру страждущих очей. Я знал.
"Мишура"
Четыре часа пополудни. Воздух настолько пропитался влажностью разогретого асфальта, что, казалось, его можно было резать ножом. Приближался один из тех августовских вечеров, когда запахи бушующей грозы и отцветающего лета пьянили даже самые трезвые умы. Едва на горизонт присело солнце, у пересечения двух улиц взметнулись вихри тёмных, будто смоль, волос. Густые пряди нет-нет да взлетали диковинным капюшоном вокруг сосредоточенного лица девушки, отзываясь на мягкую прохладу гаснущего ветра.
Не дожидаясь стука в двери, из окна первого этажа показалось оживлённое лицо с едва заметным девичьим румянцем. Одно мгновенье и Серафима уже стояла босиком на горячей после утреннего зноя траве, обнимая за плечи подругу.
Пристанище Заботы пахло мятой – высушенной, приручённой. И даже старенькие, хорошо знакомые потолки с неведомым изяществом плыли над головой. А своды, стало быть, держали мир.
Казалось, на пилястрах зиждется не дом – путешественник во времени. Этакая межгалактическая тарелка, вынужденная по техническим причинам остановиться здесь на день или на два. Будучи обставленной в лучших традициях барокко, она хранила целый мир вещей и оговорок – причудливых вещиц, которые можно было вертеть в руках до бесконечности. Из-под фаянсовых фигурок, стилизованных под шестидесятые годы, выглядывали крохотные репродукции картин из "Эрмитажа", совершенно невозможным образом сочетающихся между собой. Шкаф для верхней одежды зиял огромным ртом в дальнем левом углу, любезно предоставляя крепкие железные крючки для пользования. Летом он пустовал, посему выражение его лица выглядело несколько страдальческим. Казалось, совсем немного и он разразится громким, мощным плачем, затопив весь дом ещё и изнутри. В левой стороне располагалось маленькое окошко с крашеными ставнями. Здесь открывался вид на роскошный сад с верандой, а немного выше можно было заприметить очертания хвойного леса.
Это был один из дней, когда земля мироточила истиной. Правда наполняла каждый уголок сознания, медленно проникая сквозь кожу. Она стекала по яблоневым листьям, томилась в бутонах садовых роз и, подобно древнейшим рекам, отзывалась эхом на гулкий зов природы. Каждый миллиметр огромного дома вторил этому празднеству жизни.
Маргарита взяла в руки густо исписанный обрывок бумаги. Стремительным почерком на нём вырисовывались дрожащие фразы. Было видно: наброски делались старым, тупым карандашом и, как это всегда водилось у Фимы, в лихорадочном порыве вдохновения.
– Вот как... – пробормотала гостья.
– Ты о чём? – машинально спросила подруга.
– «Каждый, кто проникает, думает, что он проник первым, тогда как он всего лишь последний член в ряду предшествующих, пусть даже первый в ряду последующих, и каждый воображает, будто он первый, последний и один единственный, тогда как он не первый, последний и один-единственный в ряду, что начинается в бесконечности и продолжается в бесконечность…» – прочитала вслух девушка.
– Ах это! – рассмеялась Серафима. – Мишура для книги, мудрость Джойса.
– Так значит, всё-таки творишь?
– Боюсь, что это громко сказано...
– Чего же ты боишься?
– Сложно ответить, – девушка задумалась. – Возможно, лишних слов. Да, пустые фразы страшат меня больше всего. Что может быть хуже?
Рита молчала. Она повернулась к подруге в профиль. Фима заметила, что от её подростковых щёчек не осталось и следа. Резкие скулы окаймляли теперь лицо Маргариты. Надбровные дуги стали, - будто бы более выдающимися, а лоб - ещё круче. Всё говорило Серафиме о том, что гулять самой по себе этой кошке комфортней всего.
– Книга, я так понимаю, об отчаянье? – гостья прервала раздумья.
– Тише! – девушку одёрнули раскаты грома. – Тучи ходят. А дождь – такой густой, что, кажется, в воде искрятся рыбы...
В комнатах послышалось движение. Казалось, в воздухе повис огромный, доверху раздутый шар – чистейший конденсат игры и ожидания. Через секунду спортивного телосложения парень уже держал свою школьную подругу в объятиях.
С первого взгляда можно было определить – этот человек есть корень. Крепкий, твёрдо стоящий на двух громадных и в то же время искусно гнущихся ногах. Мощные ветви способны коснуться самых вершин неба, а могучий ствол с его недюжинной силой в любой момент предоставит для этого опору. Казалось, он вот-вот подхватит гирю или же какой-нибудь другой объект, который можно было подхватить, вроде Риты, и начнёт вертеть ею в воздухе подобно античным спортсменам. На нём была щегольского вида кепка и лёгкая тенниска. Глаза напоминали орехи. Лев небрежно чмокнул Риту в щёку цвета поздней алычи и позволил ей поздороваться с остальными:
– Женя, Май! Какой ты...
– Скажешь тоже, – захлопал ресницами высокий, утончённого вида парень. –Ты вон тоже, я вижу, впереди планеты всей, – заметил он с робкой улыбкой.
Первое, что бросалось в глаза, – белая просторная рубашка и массивный берет, делающий голову юноши похожей на варёную брокколи. Довольно яркие и, как иногда выражаются в романах, светящиеся глаза резко выделялись на фоне тонкой светлой кожи и были до наивности огромны, как у стрекозы.
– Жень, вот я ей говорю, девушка, вы случайно Врубелю не позировали парочку жизней назад? А она всё скромничает, – обернулась Серафима.
Если бы на роль Евгения выбирали актёра, он непременно должен был бы быть курносым, худощавым и немного бледным. Пришлось бы раздобыть леопардовой расцветки трико, целую коллекцию солнцезащитных очков, которой он так дорожил и, конечно же, железную трость. Куда без неё. Иногда актеру приходилось бы надевать косынку поверх длинных волос, запахиваться в чёрный лакированный плащ в точности как у эксгибиционистов и щеголять новенькой фетровой шляпой каждый понедельник. Однако всё это пустое в сравнении с тем, что счастливцу пришлось бы возненавидеть себя.
Всякий, кому доводилось его повстречать, согласится – если хорошенько всмотреться в это лицо, можно разглядеть тихую с надрывом, возможно, даже с оттенком злобы печаль. Круги под глазами от бессонных ночей прятали наспех замаскированное разочарование. Прежде всего – чудачеством. В людях, в любви, в себе. Прекрасным листьям не хватало сока, он не питал их годами. В поисках отрады парень начал поливать чужие стебли и даже брать под свою ответственность целые сады. Но легче не становилось. Шли годы, и вот он уже убивал бесчисленные плантации потоками воды, растения тонули. А позже бедняга лишь недоумевал с наивностью обманутого ребёнка, так и не дождавшись благодарности.
– Самоуничтожаюсь последние пару лет, – приглаживая волосы, он повторил затёртую фразу. – Вне учебы, разумеется.
– Что же это получается, твоя теория собственного (не)счастья во благо (не)счастья других ещё жива? – не без иронии предположила Фима.
Будучи во всех аспектах личностью вполне себе незаурядной, Евгений прослыл борцом за некую утопию. Его любимым занятием было сидеть у ног Фемиды и мечтать об обществе, лишённом всякой человеческой корысти. Сам же он придерживался мнения о непоколебимой священности любого безвозмездного труда. Таким был Евгений – слуга идеалов архи подчёркнутой важности в неизменном леопардовом трико.
А выше, в самых Честностях, висели облака. И рваным кружевом бродили по канаве возле дома. И снова спрашивала Фима:
– Будете вино?
– Из одуванчиков, надеюсь, – робко улыбнулся Май, тряхнув на солнце светлыми кудряшками. В комнате стало душно, излюбленный парнем берет перекочевал на тумбочку.
– Я, пожалуй, воздержусь, – с важным видом поделился Лев. –Чистосердечное всем тем, кого ты любишь, – поверьте, – далеко не шутки… – он бросил тут же, будто невзначай. – Риск заставляет меня жить!... – и выгнул грудь без толики сомнений.
– Ах, вот как! – осклабился Евгений.
– Если хотите знать, я и в университет в этом году поступил. На Архитектора Теорий, – не без доли позёрства заявил парень. – Никогда не поздно.
– Я за вином, – прервала Фима. Её фигура птицей устремилась в кладовую, скрытую за тёмно-красной бахромой.
Май же был во власти Энтропии. В какой-то момент вес реальности стал настолько тяжёл для головы, и без того отягощённой предательски парким головным убором, что вдруг печать несчастья резко обозначила несмелые, как лапки пауков, морщины.
– А Май у нас дежурный по апрелю, – Рита бережно вернула его в Здесь и Сейчас. – Рассказывай, что нового?
– Да вот, знаете ли, как-то всё по-старому, – он замялся и немного побледнел. Так, что контраст с зелёным беретом, который он, осмелев, снова водрузил на место, стал ещё более видимым. – Да и что у меня-то может быть нового? Вроде существую.
– Встретил настоящую Свободу? Сумел удержать в сердце Важность?
Здесь парень поник.
– Выше нос! Всё будет так, как нужно, – и она снова, как в школе, смотрела привычным ласковым взглядом, в котором была бездна любви и понимания по отношению ко всему и каждому. Когда Серафима так делала, казалось, будто где-то в глубине, на самом краешке, в нём плещутся две крошечные рыбки, – и что-то тихо радуется внутри. Два спокойных озера, агатовая гладь...
– А ты чем занимаешься? – Лев орудовал штопором.
– Экскурсии по Миру Снов, – ответила девушка, – моя забота.
– Сложно, наверное, – Женя пристально разглядывал мизинцы на свету. – Ответственность большая, – достав карманную пилочку, он внезапно принялся править форму Собственных Принципов.
– Легко не значит хорошо, – проговорила девушка и поднесла к губам бокал вина.
День отвешивал последние реверансы. Дом погрузился в рефлексию.
Подобно тому, как гора тянется к небу, а крошечный росток стремится к солнцу, рука истинного пианиста везде находит инструмент. В холле заскрипели клавиши. Старый рояль заплакал. В комнате воцарилась девственная тишина. Что-то из глубин веков, какой-то древний, знакомый голос без пола, без возраста страдал в каждой ноте и в каждом добытом из недр Вселенной чувстве. На улице заморосил несмелый дождь – лёгкий, гипюровый. Он обволакивал мир там, за окном. А за роялем сидела Маргарита. Стремительно вздёрнутые брови; взгляд, отражающий века. Она была прекрасна в своей самозабвенности, разбившей столько сердец. Её же собственное сердце ещё не ведало любовных стенаний – оно было чисто в столь яркой юности. Таким был талант, такой была сила, льющаяся сквозь пальцы этой хрупкой девушки. Бескомпромиссная стрела, река, торнадо – в руках всегда держала нити небосвода, хоть даже иногда они и резали ладони до крови.Такой была Марго, русалка, в чью ракушку Бог вложил жемчужину. Мириады звуков рассыпались на осколки в каждом сердце, и что-то отзывалось шевелением внутри.
Рим, 2 год до н.э.
Пора. Бабочка вернулась на мгновение, обеспокоенно затрепетала у меня под самым носом и была такова. Я поднялся на ноги и продолжил путь. Деревья гнулись под рьяным, косматым ветром. Всю рощицу накрыла тёмная инопланетная тарелка. Я шёл, высился над травами, покуда на земле хранился сонм погодой выжженных знамений. Я поднял один, растоптанный, быть может, каким - то случайным прохожим плод.
Видел трещины, через которые сочился щедрый, распятый августовский сок. Смотрел в него и видел суть, знал, что спасение дремлет везде и в каждом, везде - ты слышишь? Везде - ты видишь? Везде - покуда хватит нам веков - и в каждом. Когда-то этот плод вершил законы, быть может, в древности когда-то он молился в пантеоне. А после, быть может, он и тебя заменит в этой мирской оболочке. Меха его памяти растягивались вдоль параллелей и меридианов, девственно стираясь при переходе. Всё едино, ты в нем, я в нем, весь мир исконно в целом. Решилось. Грянул гром и муками объятый, пролил на землю мирру страждущих очей. Я знал.
