Читателям > Каталог книг издательства "Москва" > Конец света > Первая глава книги
Странная вещь! Тревожное дрожание реальности в темнеющих окнах я воспринимаю почти равнодушно – будь что будет! И моя оттаянность здесь, среди близких людей, словно плавает в холодной воде последних тревожных событий.
На моем дне рождения в квартире панельной многоэтаж-ки, на овальном раздвижном столе – разноцветие закусок из престижного магазина экологических продуктов как последняя вспышка новой многообещающей жизни после годов однообразия. Молчаливо обеспокоенная за меня жена, родственники и друзья произносят тосты, открыто и юмористически дружелюбные. Я и они знаем, что разойдемся и канем в пустоте, чтобы к очередной дате встретиться так же впустую. Ну и что? Зато знаем, что мы рядом, живы. На моих похоронах они-таки взгрустнут, искренно, может быть, связав их с собственными возможными похоронами.
Вот моя родня. Моя подруга, тревожащаяся за меня и за постоянно отсутствующего нашего независимого сына с шальной шапкой волос, не приехавшего на каникулы из университета на "Большой земле", то есть бывшей Империи, потому что закрыли границу. На кухне курят и громко кричат оживленные племянники-студенты. Старшие родственники, потомки ссыльных переселенцев в эту страну, как оказалось, во второй половине их жизни прожили ее не так: измены и уход мужей, бездушие детей, занятых собой, безвольное стремление найти опору, за которую можно ухватиться. И всегда оставался спасатель-ный круг родственников. В их сознании никогда не просыпалось желания изменить мир так, чтобы быть счастливыми, заботило только устройство своей судьбы, и к старости застыло ощущение сплошной неудачи.
Грузная тетя Марина, пенсионерка, раньше жила с мужем, местным крупным чиновником, счастливо. Он пропадал в своем министерстве, она облизывала большую квартиру, ходила плавать в бассейн. И вдруг узнала, что у него есть кто-то. Жизнь ее переломилась изменой и разводом, может быть, из-за того, что у них не было детей. Это была неслыханная измена – ей, отдавшей ему всю себя – крушение женской судьбы. Могла бы как-то смириться, если бы он не стал появляться с той змеей перед ней. Что-то безобразное вошло в нее, и она пыталась покончить с собой, но спасли родственники. Уже с трудом – ноги плохо ходят – она приезжает на сходки родни, в них поддерживает свой оптимизм.
Подруга тети Марины – Эсфирь Аароновна, вся усохшая, с металлическими зубами, оставшимися от старых времен, по-своему привлекательна, забываешь ее некрасивость из-за ощущения ее внутреннего благородства, молчаливой глубины понимания и сочувствия.
Другие старики – родственники моей подруги и ее подруг. Узкий круг стариков, оставшихся после крушения их судеб, много поживших и терявших близких. Приглашенные: мой заместитель на работе и друг Анатолий Лисичкин, со смешными узко стоящими глазами над большим носом, стоически-кротким выражением лица, медлительный, погруженный в свои мысли; Марат, опекаемый мной наш технический работник, типичный представитель народности этой страны – крепыш с короткой толстой шеей, короткими руками и ногами, всегда улыбчивый, маленькие раскосые глазки таят такой ум и нездешнее знание, которое он не может выразить, и никто не сможет разгадать. И потому никто не знает, что он не идиот.
На столе тщеславия моей подруги вкуснятина из элитного магазина быстро таяла. Мужчины пили водку, женщины – вино. Эсфирь Аароновна лихо пила водку наравне с мужчинами.
Тетя Марина наигранно-весело, певучим молодым голосом расспрашивала меня о проблемах на работе, легко перескакивая на другие темы, а я пытался подробно отвечать, вызывая стыд жены, часто попрекающей: "Не открывайся перед людьми, когда этого не хотят!". Тетя Марина могла бы стать настоящим репортером – везде, у знакомых, в магазинах легко заводила разговоры и знала настроение всех слоев общества.
Я шутил невпопад, лишенный напора искренности. Наверно, все замечали это, но принимали как должное, ибо таковы нормы отношений.
Есть границы во взаимоотношениях между людьми: могу быть открытым с женой, некоторыми нравящимися ее подругами, кого знаю давно, с Толей и даже с теми, кого презираю. Разговариваю свободно, могу войти в их внутреннее состояние, подшутить, и они раскрываются, смеются или оскорбляются. И с врагом могу быть открытым. Но при общении с малознакомыми, даже очень нравящимися людьми, что-то меня останавливает. Например, с неблизкими родственниками по жене и подругами напряжен и почти официален, говорю невпопад, и лица сразу вытягиваются. А с Эсфирь Аароновной почтительно замолкаю. Что это за смена одного поведения на другое? Сколько оттенков преград между людьми!
– Надо оценивать людей по-человечески, – говорил я, желая поднять болтовню до общезначимых проблем. – Видеть у этого маленького народа детскую душу, которая хочет независимости и свободы.
Все замолчали, а жена сказала стыдясь.
– Зарапортовался!
Тетя Марина удивилась:
– Ты о чем? Надо думать, что делать. Оставаться и рисковать жизнью или уезжать, бросив все.
Послышались возмущенные голоса.
– Как бросить все? Здесь могилы предков!
– Куда уехать? Кто нас выпустит? Граница перекрыта!
Всех снова отбросило в обычное угнетенное состояние. Как изжога, жгла политика – переворот в стране, междуна-родное напряжение, опасные действия власти, что мы не могли предотвратить и не чувствовали себя причастными к истории.
После освобождения этой маленькой страны при развале Империи и разгула националистов мы, бывшая титульная нация, стали здесь нежелательны. Над нами нависла смертельная угроза нападения кем-то хорошо организован-ной толпы, размахивающей у носа битами.
Вернувшиеся к столу молодые люди перебрасывались своими шутками через головы стариков. Они живут вне политики, в параллельном мире, где есть влюбленности, дружба, туристические поездки, любимые рэперы.
Толя, глядя на молодых, рассуждал ироническим тоном:
– Мы смотрим на мир со своих кочек возраста, словно из разных истоков: молодые, не думая о смерти, глядят на стариков с жалостью или пренебрежением, а те с грустной или неприятной завистью смотрят на их телячьи прыжки. И, кроме того, в тревожное будущее, как эта ночь в окне.
– А по-моему, пропасть между старыми и молодыми преувеличена, – сказала Эсфирь Аароновна. – Во всех возрастах есть нечто единое, из юного творения. Любой поступок, по Бахтину, не внешнее воздействие на бытие, а действие самого бытия. И вообще, человек открывает новое, творит, создает себя действиями.
Творчество есть форма существования человека, а не особый случай.
– Так можно сказать, что все – творцы, – возразил Толя. – Но откуда столько творящих заново прошедший опыт? Большинство успокаивает история наших побед (какая гордость поднимается в душе при виде могучих танков на парадах!) – те события у него в плоти и крови, чувствует, что живет не зря.
Марат обрадовался:
– Вот-вот! У нас великая история! В ней – бессмертие. Я, например, чувствую, что не могу стать одиноким.
Он – всегда благожелательный ко всем проявлениям жизни, будь то агрессивные заявления власти или критика ее противниками.
На него глянули мельком, с насмешкой. Наверно, удивлялись, зачем я его пригласил.
– Мир гораздо сложнее, – вздохнула Эсфирь Аароновна.
Я высказал с иронией то, во что на самом деле верил:
– Чтобы по-настоящему жить, нужна бесконечная цель. Тогда всегда бодр и целен, хотя тело должно умереть. Оно слабнет, становится немощным, но ты знаешь, что бессмертен. И выполняешь свое предназначение.
– Нужно еще появиться в нужном месте в нужное время, – усмехнулся Толя.
– Еще и точно знать, что мне нужно, – упрямо добавил я. – И создавать систему для выполнения цели.
Тетя Марина, чью речь о себе прервали, нахмурилась и сказала зло:
– О какой долгой цели ты говоришь? У всех есть свои цели.
– Может быть, это не цели, а желания?
– Гордецы, презирающие людей! Твоя цель – переделать людям мозги? А ты сам, кто такой?
Я получал много язвительных уколов из-за моих романти-ческих иллюзий, чтобы так легко переносить их.
– Это лучше, чем жить без цели.
Тетя Марина оскорбленно прикусила губу, а моя подруга многообещающе замкнулась. Мне стало стыдно. Она и так считала свою жизнь никчемной.
Марат выпалил:
– А вот мы живем интуицией!
Толя посмотрел на него с удивлением.v – Какое это счастье – жить в иллюзии и не просыпаться. Я так не могу. У Марата народ вообще не знает злобы мира и смерти, живет в бессмертии.
Он всегда был насмешлив к Марату, а тот не понимал насмешки и любил Толю. Я защитил Марата:
– Оставь его, может быть, он и прав. Все убеждения относительны. Маратик по-своему талантлив. У него добрая и благожелательная душа.
Марат широко улыбнулся. Моя подруга оборвала:
– Хватит вам трепаться, консультанты. Разве можете кому-то помочь?
Тетя Марина вдруг запела:
– Далеко-долго течет река Волга…
В ее девичьем голосе была какая-то личная отрада чьих-то полновесно прожитых годов, но отчего же так грустно? И нет того, что исцелило бы.
Старики подхватили:
– А мне семнадцать лет…
Нам с моей подругой и Толей, среднему поколению, эта песня была воспоминанием о давней простоте и ясности жизни. Марат слушал с блаженством на широком лице. А молодые смотрели с насмешливым любопытством.
Толя с завистью сказал:
– Какая у вас крепкая родня!
У него, как он считает, нет будущего, не о ком заботиться, кроме жены, и ей не о ком – умер их ребенок. Но он все еще чувствует в себе некую силу, что дает жить.
Моя подруга устало говорила Толе:
– Ты думаешь, у нас нет одиночества? Еще какое!
И почувствовала фальшь в голосе.
Тот недоумевал:
– У вас же огромная семья! Вы бессмертны!
– Счастье не бывает долгим.
Моя подруга таинственным образом сошлась с женой Толи – они оказались родственными натурами, их тянуло объединиться в несчастьях.
***
Я живу с подругой, ставшей родной с незапамятных времен, опекающей меня недовольной нежностью. Ее ухоженная белая кожа лба с тонкими морщинками вызывает во мне боль.
Совсем не видел, красива она или нет, но ощущал рядом ее родное тело женщины, ее радость услужения мне или раздражение от моей нечуткости к ней.
Подруга вздыхала:
– Ты меня не любишь.
– И ты меня. Мы просто прикипели друг к другу.
Природа заставляет делать выбор, а самцу хочется оставаться в предвыборном состоянии, отсюда и его желание увиливать в сторону. Конечно, мне виделась в спальном тумане идеальная податливая девушка. Как у женатого Данте. Но поскольку такой в реальной жизни не было, то я выбрал подходящую мне. Но она чувствовала, что между нами была та, идеальная.
С ней я теряю навыки самообслуживания, не знаю, какие таблетки впихивает в меня она. И дразню ее.
– Чтобы понять личную жизнь, с женой или любовницей, надо расстаться и увидеть все со стороны, и чем дальше, тем будет понятнее.
Она смотрит на меня с выступившими слезами.
– Тебе мало, что ношусь с тобой, как с ребенком?
Уже два года нет вестей от сына Федора. Наша страна опутана санкциями и блокадой, и он не может приехать из "Большой земли", где учится в университете. Как-то на даче зашел в старый сарай, сооруженный еще моими предками. Оглядел инструменты, газонокосилку, висящие старые велосипеды… И мелькнула безнадежная мысль: ничего этого уже не надо. Меня не будет, сын может никогда не вернуться, да и зачем ему это барахло? Так зачем все это?
И приходит мысль о предстоящем одиночестве и смерти. Утром, замедленно, с вернувшимся ощущением беды из-за оставшегося на закрытой "Большой земле" сына, после бессонницы делаю зарядку, увеличиваю до предела упражнения, отгоняя тяжелый недосып в членах, и они постепенно оживают. Зарядка служит переходом в другое состояние, когда можно не отвлекаться на физическую слабость. Потом смотрю в зеркало на глубокие морщины у носа, седеющие волосы (лысины не видел и потому не считал себя лысым), но казался себе по-прежнему молодым, не больше тридцати лет.
Как мы очутились в этой стране, которая когда-то не была чужой и враждебной, а теперь неизвестно, что с нами будет? Собираюсь на работу, подруга, в постоянном нервном беспокойстве, наносит теплые шлепки губ на мое лицо. Мы с подругой еще более расстроены от неизбежного расставания на весь день, молча понимаем друг друга, как только могут понимать десятилетиями притершиеся и ожидающие скорого расставания навсегда.
Я перестал ездить в командировки, в моем айфоне почти нет адресов, потому что те друзья, что были раньше, стали чужими, изменив нашим общим идеалам, или поседели, стали стариками, тоже выбросили адреса, потому что работа сузилась, и все радужные проекты молодости перестали волновать.
Но по размышлению понимаю, что не одинок: моя работа с небольшим кругом соратников, постоянное общение через каналы подруги с родственниками и широким кругом ее знакомств. А литература и занятия поэзией, открывающие огромную радугу прошлого, настоящего и будущего!
У себя наверху перебирал на самодельных полках старые, прошлого века, журналы и вырезки из газет с их какими-то упрощенными текстами, пахнущими старым хламом, и вдруг поймал сдвиг времени. Что-то совсем свежее и новое ворвалось в сегодняшний день, гораздо более тревожное, может быть, трагическое. Моя подруга не думала ни о чем подобном, не слушала моих философских откровений, ибо в них нет меня, кого она чувствует. Не любит, когда говорю на философские темы. Я жаждал Собеседника! Но она нутром женщины, продолжа-тельницы жизни и рода, инстинктивно знала все заранее о том, что я пытался мучительно выдавить из себя, взойти на Лестницу. И потому мои пустые вникания вглубь только раздражали ее.
***
Все разошлись. Мы с Толей вышли в сад, сели на скамей-ку. По сторонам за забором сквозь листву яблонь – огни притихших соседних дач. Я стал разглядывать мерцающую тьму реальности, увидел нашу жизнь отстраненно. В моей родне много несчастных, неужели они в чем-то виноваты и сами не подозревают, что надо приложить и свои силы, чтобы победить несчастья? Оттого, что у них нет дальней цели. Что такое – нет возможности раскрыть свои таланты в этой стране? Власть не дает? Вроде нет, все зависит от нас, от нашего упорства или лени. Нет, не дает вот эта мерцающая реальность, тьма, вечно стоящая между людьми, замкнутыми в своих оболочках. А в чем выход? В ином устройстве нашей жизни?
Я думал об Эсфири Аароновне. Она, учительница средней школы, не могла преподавать ученикам то, что предлагала пропаганда, и открыто говорила ученикам, что думала, за что отсидела в лагере и была сослана сюда. Отдала школе всю оставшуюся жизнь одиночки. Когда входила в класс, все замолкали, и почему-то всегда было тихо. Боялись даже плохо учиться. Моя подруга, дочь погибшего в лагере, по окончании этой школы сказала ей:
– Я дочь врага народа.
Та глянула на нее, погладила голову.
– Милочка моя, дети за отцов не отвечают. Иди и никому не говори. Я тебе дам хорошую рекомендацию.
Ученики запомнили ее на всю жизнь. До сих пор приходят к ней, хотя она на пенсии.
До ареста у нее был муж, работал в оборонке, делал жучки для иностранных посольств. То есть, чтобы их подслушивать. Прожил, как уж на сковородке, извиваясь, не выдержал и выразил протест. За разглашение тайны его расстреляли.
Есть люди, которые разрывают темную оболочку своим разумом, обнажают наше общее, близкое. Может, вот в этом отказывают метафизические тоталитарные силы? Выразить себя, всю свою томительную суть.
Толя вздыхал.
– Ты счастливый, у тебя есть любовь. А я женился не по любви. Говорят: стерпится – слюбится. А мы так и не притерпелись.
Я не знал, что сказать. Толя помолчал.
– Говорят, главная ценность – семья. Какой смысл в оставшемся узком круге нашей близости, любви отдельных лиц или групп, в этом вопле отчаяния – перед сокрушающим ураганом? Где спасение? В рядах демонстраций патриотизма в дни наших исторических побед, праздниках города с ворохом бумажных цветов и зелеными арочками? Вот в этих звездах, в этой уникальной влажной зелени природы или в радостных предчувствиях просторов, которых еще не видел?
– А для чего живет человечество? Чего оно хочет? – протестующее вопрошал я.
– Такого общего тела нет. Есть разрозненные сообщества, раздирающие кишки друг у друга.
– Но есть общая тенденция – не погибнуть всем вместе!
– Интеллигентское "Зачем я живу?" люди не принимают. Не задумываются, как остановить душевное разрушение от бед и одиночества, от старости.
– Как раз думают. Вернее, делают так, чтобы не было разрухи в душе: рожают детей, пекутся о здоровье близких. Большие семьи – это подушки, на которых покоится старость. И всегда трудятся, как маляры, которые все время перекрашивают наружные стены одной имеющейся смываемой водяной краской.
Толя возразил:
– Забытый поэт Сергей Чекмарев писал: "Я знаю, я нужен степи до зарезу! Там идут пятилетки года. И если сейчас я в поезд залезу, что же со степью будет тогда?" А теперь – зачем нужна эта ответственность?
И вздохнул.
– Он говорил, что первые тридцать лет будет жить, а вторые – писать о жизни. А я, наверно, буду жить до пенсии, а потом писать. Теряю, как ты говоришь, то божественное плато, на котором возникали стихи в молодости. Какая тут ответственность? Без этого света остается пустота.
А я нудно думал: "Что же нам делать? Накат темной злобы может накрыть нас вместе с беззащитными тетками".
Первая глава книги "Конец света"
Странная вещь! Тревожное дрожание реальности в темнеющих окнах я воспринимаю почти равнодушно – будь что будет! И моя оттаянность здесь, среди близких людей, словно плавает в холодной воде последних тревожных событий.
На моем дне рождения в квартире панельной многоэтаж-ки, на овальном раздвижном столе – разноцветие закусок из престижного магазина экологических продуктов как последняя вспышка новой многообещающей жизни после годов однообразия. Молчаливо обеспокоенная за меня жена, родственники и друзья произносят тосты, открыто и юмористически дружелюбные. Я и они знаем, что разойдемся и канем в пустоте, чтобы к очередной дате встретиться так же впустую. Ну и что? Зато знаем, что мы рядом, живы. На моих похоронах они-таки взгрустнут, искренно, может быть, связав их с собственными возможными похоронами.
Вот моя родня. Моя подруга, тревожащаяся за меня и за постоянно отсутствующего нашего независимого сына с шальной шапкой волос, не приехавшего на каникулы из университета на "Большой земле", то есть бывшей Империи, потому что закрыли границу. На кухне курят и громко кричат оживленные племянники-студенты. Старшие родственники, потомки ссыльных переселенцев в эту страну, как оказалось, во второй половине их жизни прожили ее не так: измены и уход мужей, бездушие детей, занятых собой, безвольное стремление найти опору, за которую можно ухватиться. И всегда оставался спасатель-ный круг родственников. В их сознании никогда не просыпалось желания изменить мир так, чтобы быть счастливыми, заботило только устройство своей судьбы, и к старости застыло ощущение сплошной неудачи.
Грузная тетя Марина, пенсионерка, раньше жила с мужем, местным крупным чиновником, счастливо. Он пропадал в своем министерстве, она облизывала большую квартиру, ходила плавать в бассейн. И вдруг узнала, что у него есть кто-то. Жизнь ее переломилась изменой и разводом, может быть, из-за того, что у них не было детей. Это была неслыханная измена – ей, отдавшей ему всю себя – крушение женской судьбы. Могла бы как-то смириться, если бы он не стал появляться с той змеей перед ней. Что-то безобразное вошло в нее, и она пыталась покончить с собой, но спасли родственники. Уже с трудом – ноги плохо ходят – она приезжает на сходки родни, в них поддерживает свой оптимизм.
Подруга тети Марины – Эсфирь Аароновна, вся усохшая, с металлическими зубами, оставшимися от старых времен, по-своему привлекательна, забываешь ее некрасивость из-за ощущения ее внутреннего благородства, молчаливой глубины понимания и сочувствия.
Другие старики – родственники моей подруги и ее подруг. Узкий круг стариков, оставшихся после крушения их судеб, много поживших и терявших близких. Приглашенные: мой заместитель на работе и друг Анатолий Лисичкин, со смешными узко стоящими глазами над большим носом, стоически-кротким выражением лица, медлительный, погруженный в свои мысли; Марат, опекаемый мной наш технический работник, типичный представитель народности этой страны – крепыш с короткой толстой шеей, короткими руками и ногами, всегда улыбчивый, маленькие раскосые глазки таят такой ум и нездешнее знание, которое он не может выразить, и никто не сможет разгадать. И потому никто не знает, что он не идиот.
На столе тщеславия моей подруги вкуснятина из элитного магазина быстро таяла. Мужчины пили водку, женщины – вино. Эсфирь Аароновна лихо пила водку наравне с мужчинами.
Тетя Марина наигранно-весело, певучим молодым голосом расспрашивала меня о проблемах на работе, легко перескакивая на другие темы, а я пытался подробно отвечать, вызывая стыд жены, часто попрекающей: "Не открывайся перед людьми, когда этого не хотят!". Тетя Марина могла бы стать настоящим репортером – везде, у знакомых, в магазинах легко заводила разговоры и знала настроение всех слоев общества.
Я шутил невпопад, лишенный напора искренности. Наверно, все замечали это, но принимали как должное, ибо таковы нормы отношений.
Есть границы во взаимоотношениях между людьми: могу быть открытым с женой, некоторыми нравящимися ее подругами, кого знаю давно, с Толей и даже с теми, кого презираю. Разговариваю свободно, могу войти в их внутреннее состояние, подшутить, и они раскрываются, смеются или оскорбляются. И с врагом могу быть открытым. Но при общении с малознакомыми, даже очень нравящимися людьми, что-то меня останавливает. Например, с неблизкими родственниками по жене и подругами напряжен и почти официален, говорю невпопад, и лица сразу вытягиваются. А с Эсфирь Аароновной почтительно замолкаю. Что это за смена одного поведения на другое? Сколько оттенков преград между людьми!
– Надо оценивать людей по-человечески, – говорил я, желая поднять болтовню до общезначимых проблем. – Видеть у этого маленького народа детскую душу, которая хочет независимости и свободы.
Все замолчали, а жена сказала стыдясь.
– Зарапортовался!
Тетя Марина удивилась:
– Ты о чем? Надо думать, что делать. Оставаться и рисковать жизнью или уезжать, бросив все.
Послышались возмущенные голоса.
– Как бросить все? Здесь могилы предков!
– Куда уехать? Кто нас выпустит? Граница перекрыта!
Всех снова отбросило в обычное угнетенное состояние. Как изжога, жгла политика – переворот в стране, междуна-родное напряжение, опасные действия власти, что мы не могли предотвратить и не чувствовали себя причастными к истории.
После освобождения этой маленькой страны при развале Империи и разгула националистов мы, бывшая титульная нация, стали здесь нежелательны. Над нами нависла смертельная угроза нападения кем-то хорошо организован-ной толпы, размахивающей у носа битами.
Вернувшиеся к столу молодые люди перебрасывались своими шутками через головы стариков. Они живут вне политики, в параллельном мире, где есть влюбленности, дружба, туристические поездки, любимые рэперы.
Толя, глядя на молодых, рассуждал ироническим тоном:
– Мы смотрим на мир со своих кочек возраста, словно из разных истоков: молодые, не думая о смерти, глядят на стариков с жалостью или пренебрежением, а те с грустной или неприятной завистью смотрят на их телячьи прыжки. И, кроме того, в тревожное будущее, как эта ночь в окне.
– А по-моему, пропасть между старыми и молодыми преувеличена, – сказала Эсфирь Аароновна. – Во всех возрастах есть нечто единое, из юного творения. Любой поступок, по Бахтину, не внешнее воздействие на бытие, а действие самого бытия. И вообще, человек открывает новое, творит, создает себя действиями.
Творчество есть форма существования человека, а не особый случай.
– Так можно сказать, что все – творцы, – возразил Толя. – Но откуда столько творящих заново прошедший опыт? Большинство успокаивает история наших побед (какая гордость поднимается в душе при виде могучих танков на парадах!) – те события у него в плоти и крови, чувствует, что живет не зря.
Марат обрадовался:
– Вот-вот! У нас великая история! В ней – бессмертие. Я, например, чувствую, что не могу стать одиноким.
Он – всегда благожелательный ко всем проявлениям жизни, будь то агрессивные заявления власти или критика ее противниками.
На него глянули мельком, с насмешкой. Наверно, удивлялись, зачем я его пригласил.
– Мир гораздо сложнее, – вздохнула Эсфирь Аароновна.
Я высказал с иронией то, во что на самом деле верил:
– Чтобы по-настоящему жить, нужна бесконечная цель. Тогда всегда бодр и целен, хотя тело должно умереть. Оно слабнет, становится немощным, но ты знаешь, что бессмертен. И выполняешь свое предназначение.
– Нужно еще появиться в нужном месте в нужное время, – усмехнулся Толя.
– Еще и точно знать, что мне нужно, – упрямо добавил я. – И создавать систему для выполнения цели.
Тетя Марина, чью речь о себе прервали, нахмурилась и сказала зло:
– О какой долгой цели ты говоришь? У всех есть свои цели.
– Может быть, это не цели, а желания?
– Гордецы, презирающие людей! Твоя цель – переделать людям мозги? А ты сам, кто такой?
Я получал много язвительных уколов из-за моих романти-ческих иллюзий, чтобы так легко переносить их.
– Это лучше, чем жить без цели.
Тетя Марина оскорбленно прикусила губу, а моя подруга многообещающе замкнулась. Мне стало стыдно. Она и так считала свою жизнь никчемной.
Марат выпалил:
– А вот мы живем интуицией!
Толя посмотрел на него с удивлением.v – Какое это счастье – жить в иллюзии и не просыпаться. Я так не могу. У Марата народ вообще не знает злобы мира и смерти, живет в бессмертии.
Он всегда был насмешлив к Марату, а тот не понимал насмешки и любил Толю. Я защитил Марата:
– Оставь его, может быть, он и прав. Все убеждения относительны. Маратик по-своему талантлив. У него добрая и благожелательная душа.
Марат широко улыбнулся. Моя подруга оборвала:
– Хватит вам трепаться, консультанты. Разве можете кому-то помочь?
Тетя Марина вдруг запела:
– Далеко-долго течет река Волга…
В ее девичьем голосе была какая-то личная отрада чьих-то полновесно прожитых годов, но отчего же так грустно? И нет того, что исцелило бы.
Старики подхватили:
– А мне семнадцать лет…
Нам с моей подругой и Толей, среднему поколению, эта песня была воспоминанием о давней простоте и ясности жизни. Марат слушал с блаженством на широком лице. А молодые смотрели с насмешливым любопытством.
Толя с завистью сказал:
– Какая у вас крепкая родня!
У него, как он считает, нет будущего, не о ком заботиться, кроме жены, и ей не о ком – умер их ребенок. Но он все еще чувствует в себе некую силу, что дает жить.
Моя подруга устало говорила Толе:
– Ты думаешь, у нас нет одиночества? Еще какое!
И почувствовала фальшь в голосе.
Тот недоумевал:
– У вас же огромная семья! Вы бессмертны!
– Счастье не бывает долгим.
Моя подруга таинственным образом сошлась с женой Толи – они оказались родственными натурами, их тянуло объединиться в несчастьях.
***
Я живу с подругой, ставшей родной с незапамятных времен, опекающей меня недовольной нежностью. Ее ухоженная белая кожа лба с тонкими морщинками вызывает во мне боль.
Совсем не видел, красива она или нет, но ощущал рядом ее родное тело женщины, ее радость услужения мне или раздражение от моей нечуткости к ней.
Подруга вздыхала:
– Ты меня не любишь.
– И ты меня. Мы просто прикипели друг к другу.
Природа заставляет делать выбор, а самцу хочется оставаться в предвыборном состоянии, отсюда и его желание увиливать в сторону. Конечно, мне виделась в спальном тумане идеальная податливая девушка. Как у женатого Данте. Но поскольку такой в реальной жизни не было, то я выбрал подходящую мне. Но она чувствовала, что между нами была та, идеальная.
С ней я теряю навыки самообслуживания, не знаю, какие таблетки впихивает в меня она. И дразню ее.
– Чтобы понять личную жизнь, с женой или любовницей, надо расстаться и увидеть все со стороны, и чем дальше, тем будет понятнее.
Она смотрит на меня с выступившими слезами.
– Тебе мало, что ношусь с тобой, как с ребенком?
Уже два года нет вестей от сына Федора. Наша страна опутана санкциями и блокадой, и он не может приехать из "Большой земли", где учится в университете. Как-то на даче зашел в старый сарай, сооруженный еще моими предками. Оглядел инструменты, газонокосилку, висящие старые велосипеды… И мелькнула безнадежная мысль: ничего этого уже не надо. Меня не будет, сын может никогда не вернуться, да и зачем ему это барахло? Так зачем все это?
И приходит мысль о предстоящем одиночестве и смерти. Утром, замедленно, с вернувшимся ощущением беды из-за оставшегося на закрытой "Большой земле" сына, после бессонницы делаю зарядку, увеличиваю до предела упражнения, отгоняя тяжелый недосып в членах, и они постепенно оживают. Зарядка служит переходом в другое состояние, когда можно не отвлекаться на физическую слабость. Потом смотрю в зеркало на глубокие морщины у носа, седеющие волосы (лысины не видел и потому не считал себя лысым), но казался себе по-прежнему молодым, не больше тридцати лет.
Как мы очутились в этой стране, которая когда-то не была чужой и враждебной, а теперь неизвестно, что с нами будет? Собираюсь на работу, подруга, в постоянном нервном беспокойстве, наносит теплые шлепки губ на мое лицо. Мы с подругой еще более расстроены от неизбежного расставания на весь день, молча понимаем друг друга, как только могут понимать десятилетиями притершиеся и ожидающие скорого расставания навсегда.
Я перестал ездить в командировки, в моем айфоне почти нет адресов, потому что те друзья, что были раньше, стали чужими, изменив нашим общим идеалам, или поседели, стали стариками, тоже выбросили адреса, потому что работа сузилась, и все радужные проекты молодости перестали волновать.
Но по размышлению понимаю, что не одинок: моя работа с небольшим кругом соратников, постоянное общение через каналы подруги с родственниками и широким кругом ее знакомств. А литература и занятия поэзией, открывающие огромную радугу прошлого, настоящего и будущего!
У себя наверху перебирал на самодельных полках старые, прошлого века, журналы и вырезки из газет с их какими-то упрощенными текстами, пахнущими старым хламом, и вдруг поймал сдвиг времени. Что-то совсем свежее и новое ворвалось в сегодняшний день, гораздо более тревожное, может быть, трагическое. Моя подруга не думала ни о чем подобном, не слушала моих философских откровений, ибо в них нет меня, кого она чувствует. Не любит, когда говорю на философские темы. Я жаждал Собеседника! Но она нутром женщины, продолжа-тельницы жизни и рода, инстинктивно знала все заранее о том, что я пытался мучительно выдавить из себя, взойти на Лестницу. И потому мои пустые вникания вглубь только раздражали ее.
***
Все разошлись. Мы с Толей вышли в сад, сели на скамей-ку. По сторонам за забором сквозь листву яблонь – огни притихших соседних дач. Я стал разглядывать мерцающую тьму реальности, увидел нашу жизнь отстраненно. В моей родне много несчастных, неужели они в чем-то виноваты и сами не подозревают, что надо приложить и свои силы, чтобы победить несчастья? Оттого, что у них нет дальней цели. Что такое – нет возможности раскрыть свои таланты в этой стране? Власть не дает? Вроде нет, все зависит от нас, от нашего упорства или лени. Нет, не дает вот эта мерцающая реальность, тьма, вечно стоящая между людьми, замкнутыми в своих оболочках. А в чем выход? В ином устройстве нашей жизни?
Я думал об Эсфири Аароновне. Она, учительница средней школы, не могла преподавать ученикам то, что предлагала пропаганда, и открыто говорила ученикам, что думала, за что отсидела в лагере и была сослана сюда. Отдала школе всю оставшуюся жизнь одиночки. Когда входила в класс, все замолкали, и почему-то всегда было тихо. Боялись даже плохо учиться. Моя подруга, дочь погибшего в лагере, по окончании этой школы сказала ей:
– Я дочь врага народа.
Та глянула на нее, погладила голову.
– Милочка моя, дети за отцов не отвечают. Иди и никому не говори. Я тебе дам хорошую рекомендацию.
Ученики запомнили ее на всю жизнь. До сих пор приходят к ней, хотя она на пенсии.
До ареста у нее был муж, работал в оборонке, делал жучки для иностранных посольств. То есть, чтобы их подслушивать. Прожил, как уж на сковородке, извиваясь, не выдержал и выразил протест. За разглашение тайны его расстреляли.
Есть люди, которые разрывают темную оболочку своим разумом, обнажают наше общее, близкое. Может, вот в этом отказывают метафизические тоталитарные силы? Выразить себя, всю свою томительную суть.
Толя вздыхал.
– Ты счастливый, у тебя есть любовь. А я женился не по любви. Говорят: стерпится – слюбится. А мы так и не притерпелись.
Я не знал, что сказать. Толя помолчал.
– Говорят, главная ценность – семья. Какой смысл в оставшемся узком круге нашей близости, любви отдельных лиц или групп, в этом вопле отчаяния – перед сокрушающим ураганом? Где спасение? В рядах демонстраций патриотизма в дни наших исторических побед, праздниках города с ворохом бумажных цветов и зелеными арочками? Вот в этих звездах, в этой уникальной влажной зелени природы или в радостных предчувствиях просторов, которых еще не видел?
– А для чего живет человечество? Чего оно хочет? – протестующее вопрошал я.
– Такого общего тела нет. Есть разрозненные сообщества, раздирающие кишки друг у друга.
– Но есть общая тенденция – не погибнуть всем вместе!
– Интеллигентское "Зачем я живу?" люди не принимают. Не задумываются, как остановить душевное разрушение от бед и одиночества, от старости.
– Как раз думают. Вернее, делают так, чтобы не было разрухи в душе: рожают детей, пекутся о здоровье близких. Большие семьи – это подушки, на которых покоится старость. И всегда трудятся, как маляры, которые все время перекрашивают наружные стены одной имеющейся смываемой водяной краской.
Толя возразил:
– Забытый поэт Сергей Чекмарев писал: "Я знаю, я нужен степи до зарезу! Там идут пятилетки года. И если сейчас я в поезд залезу, что же со степью будет тогда?" А теперь – зачем нужна эта ответственность?
И вздохнул.
– Он говорил, что первые тридцать лет будет жить, а вторые – писать о жизни. А я, наверно, буду жить до пенсии, а потом писать. Теряю, как ты говоришь, то божественное плато, на котором возникали стихи в молодости. Какая тут ответственность? Без этого света остается пустота.
А я нудно думал: "Что же нам делать? Накат темной злобы может накрыть нас вместе с беззащитными тетками".
