Читателям > Каталог книг издательства "Москва" > Семья в красном вихре > Фрагмент книги "Семья в красном вихре"
13 сентября 1920
В моей одинокой, печальной жизни произошло чудо. Чудо любви.
Это случилось так неожиданно, так удивительно и так невероятно! Я все еще не могу в это поверить, я боюсь поверить в это счастье… Я боюсь счастья… Я стала совершенно спокойной и умиротворенной. Думаю только о своем немце, о его любящих карих глазах, которые смотрели на меня так лукаво, когда он вернул мне дневник, сказав:
– Не могу взять с собой ваш дневник, так как пока что я не еду в Германию.
– Так ваш поезд с военнопленными не отправляется? – спросила я удивленно.
– Он отправляется, но вы же не можете уехать со мной, поэтому я должен остаться.
Его слова были настолько неожиданными для меня, что я потеряла способность соображать.
Как-то смутно до меня дошло, что немец, всегда говоривший о счастливых минутах, когда он сможет вернуться на Родину, теперь хочет остаться в России, в советской России. Разве это возможно, должно ли это так быть? Но у меня в голове промелькнула такая мысль: «Человек, который приносит такую жертву, должен тебя любить настоящей и глубокой любовью». Пока я все это обдумывала, я смотрела на немца, широко раскрыв глаза.
– Я знаю только одно: если я уеду, то я вас никогда больше не увижу, – тихо сказал он. В его глазах светилась бесконечная нежность. И я начала соображать.
– Вы не должны так поступать, оставаться в России – это безумие. Поезжайте домой, прощайте! – я протянула ему руку.
В этот момент подошел читатель за книгой. Немец пошел к картотеке, и я быстро пошла по дороге через парк. Я шла как в тумане, под ногами шелестели опавшие золотисто-красные листья. С серого неба тихо-тихо моросил дождик…
А в моей душе было солнце, много солнечного света! Правда, я почувствовала это только на мгновение. Только в благородном порыве ему могла прийти мысль – остаться здесь. Он обязательно уедет, и я никогда его больше не увижу. И все же я благодарю Бога за это счастье, пусть оно и длилось всего лишь мгновение!
Я вошла в церковь. В ней никого не было, сейчас все церкви пусты. Навстречу мне повеяло холодом, все было покрыто пылью, иконы затянуты паутиной. Я только с трудом могла разглядеть чудесные глаза Богоматери. На меня смотрели ее глаза, наполненные любовью и нежностью. Нет, это не было ошибкой. Она смотрела на меня и словно говорила мне: «Ты можешь быть счастливой, ты должна быть счастливой», – она как будто протягивала мне навстречу младенца Христа.
«Пошли мне, Богородица, ребенка, семью, мужа, который будет любить меня, дай мне это, Богородица!» – страстно поцеловала я руки Мадонны. На слое пыли появился отпечаток моих губ. И снова сказали мне ее темные очи: «Будь счастлива, прими чудо, которое появилось в твоей жизни!»
Тихими шагами я пошла домой. С неба еще сильнее пошел дождь, голова стала мокрой, на затылок стекала вода. Вагонный город. Везде на веревках висит белье. Брошенные, грязные дети. Бродят петухи. Под ногами зола и мусор. Истощенные бледные женщины, сгорбленные под тяжестью ведер с водой. Каждый день, когда я иду домой со службы, это берет меня за сердце. Эта картина человеческого страдания. И этот немец, которому дали возможность снова вернуться в культурную страну, почему он должен остаться здесь? На пайке, на котором не проживешь, в этой необъятной грязи? Нет, этого не должно быть. Такую жертву я не должна принять. Но легко сказать! Если бы всё это было так просто. Мне нужно отказать этой паре любящих глаз. Отказаться от него? Нет, я это не могу. Я не могу, но я должна это сделать. Утром пойду к нему и скажу, что он должен уехать домой. Неужели таким коротким было мое счастье? Я никогда не знала, что это такое, счастье. И вот оно появилось и должно длиться только одно мгновение! И все же это счастье, и я должна благодарить Бога за это.
14 сентября 1920
Уже наступил вечер, когда я отправилась в библиотеку. Я была убеждена, что немец возьмет назад свое обещание. Он поедет домой на Родину, а меня оставит с моей сказкой, с моей мечтой… Как может человек в этой горестной жизни мечтать о сказках?
Я сделала то, что делала всегда, когда сама решала все вопросы: я повторяла про себя все, каждый момент, каждое слово, которым мы обменялись; я слышала каждую ноту, которая звучала, когда он играл на скрипке. И еще все, что я еще никогда не испытывала: когда мы были вместе, все было хорошо, просто и спокойно – так, как бывает у близких людей. Это был первый человек, с которым я никогда не чувствовала неловкости: когда мы были вместе, все было прекрасно и легко. Библиотека была заполнена посетителями, особенно читательский зал. Ко мне подошла Люба и шепотом сказала:
– Обрати внимание вон на того человека, он опять вырывает страницы из книги. Мы давно за ним следим. Сегодня мы обязательно застанем его на месте преступления!
Я посмотрела, куда она мне показала: там сидел пожилой человек в поношенном пальто, которое когда-то было черным, а теперь являло собой своеобразное смешение красного и зеленого цветов. Ему, должно быть, далеко за шестьдесят. Его волосы были давно не стрижены, длинные клочья лежали на его промокшем пальто.
Я видела, как его узловатые руки дрожали, нервно листая тонкую книгу и пролистывая страницы туда и сюда. Рядом сидели читатели, погруженные в чтение книг и газет.
– Что он читает? – спросила я.
– Какие-то «Жития святых». Он бывший священник, – ответила Люба.
В этот момент старик быстро вынул из кармана перочинный ножик, положил его рядом и, спустя некоторое время, начал медленно и осторожно вырезать какую-то страницу. Тут же к нему подошел заведующий и положил руку ему на плечо.
Больше я не могла на это смотреть и будто бы ушла за книжные шкафы… Словно издалека слышен был голос: «В Москве уже топят печки "житиями святых", надо сохранить лики святых!» «Вы арестованы», – прервал его другой голос. Я очутилась в кабинете, где работал немец. Мое сердце бешено забилось. Я тихо подошла к нему. Чернильница была открыта, но он не писал. Вдруг он быстро повернул голову, и лицо его слегка покраснело, когда он увидел меня.
– Когда вы уезжаете? – тихо спросила я, не глядя на него.
– Я остаюсь с вами, – ответил он твердо и решительно.
15 сентября 1920
Как обычно, Наташа пришла домой в половине четвертого. Вопреки своей обычной привычке, она не вымолвила ни слова, швырнула шапку прямо на стол и, не снимая пальто, повалилась на топчан.
–Ты что, не будешь есть сегодня? – спросила я ее. – Я подогрела тебе еды и сварила кашу.
– Есть? Лучше подохнуть от голода, чем это есть, – ответила она.
– Наташа, сейчас же за стол! Что с тобой? Посмотри на себя в зеркало, как ты выглядишь! Тебя скоро можно будет продеть сквозь игольное ушко, – сказала я и попробовала ее успокоить, но, не добившись успеха, подошла к ней, взяла ее за руки и посадила за стол. Именно так сейчас с ней надо себя вести. Она, действительно, легка как перышко.
Я должна сказать, что хотя Наташа моя сестра, она для меня воплощение идеала красоты. Ее большие голубые глаза буквально проникают в душу и напоминают белые лики ангелов. Но во всем этом облике и в ее поведении чувствуется беспомощность, чего я никогда не наблюдала ни у кого из молодых людей. Она сама признается, что у нее нет энергии к жизни. Но эта слабость, возможно, и ее сила. Эта трогательно - детская беспомощность заставляет мужчин непременно поддерживать ее, помогать ей решать ее проблемы. У Наташи не только нет силы к жизни, но и нет желания любить. Она часто говорит, что никого не любит, кроме своих рук и волос. Она ухаживает и ласкает свои замечательные золотые волосы, как будто они живые существа. Ее нежные руки никогда не касаются грубой работы. Она до сих пор бережет руки от мытья посуды после еды. И какой контраст! Это нежное и неземное существо и ужасная бедность, грубость, отсутствие культуры в жизни беженцев!
И вот она сидит перед советским супом и советской кашей, мешает ложкой, а потом бросает миску со словами:
– Не могу! Жутко пахнет, – она мрачно смотрит на тарелку с безвкусной кашей, политой советским маслом с зеленоватым отливом. – Зачем вообще жить? – тихо спрашивает она. – Зачем? Чтобы каждый день есть эти помои и эту кашу? Каждый день видеть и говорить с этими товарищами, которые хотят доказать, что на этом свете все люди должны быть неухоженными, драными, ограниченными. И все должны поступать, как другие, все должно быть общим, и человек не должен иметь собственность! Будь проклята такая жизнь! Лучше умереть, чем так жить! – последние слова она произнесла, захлебываясь слезами.
Она расплакалась так, что не могла остановиться. Тогда я взяла ее за руки, уложила на топчан и начала ее гладить и успокаивать, пока она не заснула. Я встала и подошла к матери. И она тоже всхлипывала. Когда я села к ней на кровать, она сказала: «Боже, как же невыносима и тяжела может быть жизнь!»
16 сентября 1920
Сегодня я должна весь день стирать. Малоприятное занятие. За водой надо ходить где-то четверть часа; корыта нет, есть только маленькая кастрюля, в которую помещается только одно полотенце. Мыла нет. В вагоне, который стоит в тени высокого здания, как всегда, почти полумрак. Думаю все время о своем немце. Настроение грустное и безутешное. Несмотря ни на что, я была твердо убеждена, что он вскоре уедет домой, а я останусь одна, совсем одна… Я стала тихо напевать про себя грустную народную песню. Вдруг я почувствовала, что кто-то меня обнял.
– Господи! – вскрикнула я и увидела перед собой лицо моего немца, который наклонился ко мне. Беспомощно я опустила свои руки, с которых стекала вода. Он крепко прижал меня к себе.
Первый раз в моей жизни кто-то осмелился меня так обнять, хотя многим я очень нравилась. Даже Вадим никогда это не делал. И первый раз в своей жизни я ощутила счастье, блаженство, когда ты совершенно беспомощная, тихая и готова идти этому навстречу. Он крепко прижал свои губы к моим, я закрыла глаза. Этот поцелуй показался мне вечностью. У меня была только одна мысль: «Пусть это будет всегда, пусть это никогда не кончится…»
Весь тот вечер я на него не смотрела. Я никогда в жизни так старательно не стирала. Вечером он долго играл на скрипке. Нет, теперь я не должна больше называть его немцем! Теперь он для меня близкий, совершенно близкий человек, самый близкий на этом свете! Отмар! Откуда я его так хорошо знаю, как будто я жила с ним рядом всю жизнь! Ведь мы так мало говорили друг с другом. Я не знаю, кто его родители, где он жил, где учился. И все же я знаю его. Я знаю его через его музыку. Я знаю, что он мужественный и сильный, что он никогда не будет подминать под себя человека, которого он любит. Все, что я слышу в его музыке… Когда он играет, вокруг нашего вагона собираются беженцы, люди с лицами, полными страха, с грустными лицами без всякой надежды, у которых день и ночь сердце сжимается от страха перед ЧК. Некоторые плачут, потому что они не слышали звуков музыки многие месяцы. Без такой музыки русские люди не могут жить. Когда Отмар играл, я поняла, почему я его полюбила, это мне стало совершенно понятно (хотя мое сознание не могло уловить это состояние). Именно своей музыкой он передавал мне свои чувства! И не надо стараться разглядывать сквозь стеклянную занавесь, чтобы понять, что через музыку раскрывается внутренний мир этого человека, чувственного, духовного и культурного.
Более того, это было то, что остается, когда все уходит и присутствует только он и то, что он значит для меня, и тогда только я это понимаю, только одна я во всем мире. Так что же это? Это любовь! А разве я до этого не любила Вадима? Разве я не думала, что после того, как он был убит большевиками, я никогда и никого в своей жизни не полюблю? Разве я не была твердо убеждена в том, что человек может быть влюблен только один раз в жизни? И теперь испытываю муку, что вызывает ужасное разочарование от самой себя. Сижу на ступенях вагона и пишу при слабом освещении, посылаемом мне звездами.
Электрического освещения, как это часто бывает, нет. Очень холодно. Но надо писать, ведь поговорить не с кем. Думаю о нем, об Отмаре. Мне было тяжело, когда он уходил тогда в такую непогоду. Дорога длинная, он живет у еврея-торговца. Что с ним сейчас? Сегодня узнала, что его коллега очень долго с ним разговаривал в библиотеке, и я не сомневаюсь, что речь шла обо мне. Совершенно точно, что он ему советовал отказаться от намерения остаться и как можно скорее вернуться на Родину. И он прав, тысячу раз прав! Отмар должен уехать. Я не должна принимать такую жертву. Он должен уехать из этого ада! Утром ничего не смогу прочитать: в темноте строчки путаются. И такая буря!
Фрагмент книги "Семья в красном вихре"
13 сентября 1920
В моей одинокой, печальной жизни произошло чудо. Чудо любви.
Это случилось так неожиданно, так удивительно и так невероятно! Я все еще не могу в это поверить, я боюсь поверить в это счастье… Я боюсь счастья… Я стала совершенно спокойной и умиротворенной. Думаю только о своем немце, о его любящих карих глазах, которые смотрели на меня так лукаво, когда он вернул мне дневник, сказав:
– Не могу взять с собой ваш дневник, так как пока что я не еду в Германию.
– Так ваш поезд с военнопленными не отправляется? – спросила я удивленно.
– Он отправляется, но вы же не можете уехать со мной, поэтому я должен остаться.
Его слова были настолько неожиданными для меня, что я потеряла способность соображать.
Как-то смутно до меня дошло, что немец, всегда говоривший о счастливых минутах, когда он сможет вернуться на Родину, теперь хочет остаться в России, в советской России. Разве это возможно, должно ли это так быть? Но у меня в голове промелькнула такая мысль: «Человек, который приносит такую жертву, должен тебя любить настоящей и глубокой любовью». Пока я все это обдумывала, я смотрела на немца, широко раскрыв глаза.
– Я знаю только одно: если я уеду, то я вас никогда больше не увижу, – тихо сказал он. В его глазах светилась бесконечная нежность. И я начала соображать.
– Вы не должны так поступать, оставаться в России – это безумие. Поезжайте домой, прощайте! – я протянула ему руку.
В этот момент подошел читатель за книгой. Немец пошел к картотеке, и я быстро пошла по дороге через парк. Я шла как в тумане, под ногами шелестели опавшие золотисто-красные листья. С серого неба тихо-тихо моросил дождик…
А в моей душе было солнце, много солнечного света! Правда, я почувствовала это только на мгновение. Только в благородном порыве ему могла прийти мысль – остаться здесь. Он обязательно уедет, и я никогда его больше не увижу. И все же я благодарю Бога за это счастье, пусть оно и длилось всего лишь мгновение!
Я вошла в церковь. В ней никого не было, сейчас все церкви пусты. Навстречу мне повеяло холодом, все было покрыто пылью, иконы затянуты паутиной. Я только с трудом могла разглядеть чудесные глаза Богоматери. На меня смотрели ее глаза, наполненные любовью и нежностью. Нет, это не было ошибкой. Она смотрела на меня и словно говорила мне: «Ты можешь быть счастливой, ты должна быть счастливой», – она как будто протягивала мне навстречу младенца Христа.
«Пошли мне, Богородица, ребенка, семью, мужа, который будет любить меня, дай мне это, Богородица!» – страстно поцеловала я руки Мадонны. На слое пыли появился отпечаток моих губ. И снова сказали мне ее темные очи: «Будь счастлива, прими чудо, которое появилось в твоей жизни!»
Тихими шагами я пошла домой. С неба еще сильнее пошел дождь, голова стала мокрой, на затылок стекала вода. Вагонный город. Везде на веревках висит белье. Брошенные, грязные дети. Бродят петухи. Под ногами зола и мусор. Истощенные бледные женщины, сгорбленные под тяжестью ведер с водой. Каждый день, когда я иду домой со службы, это берет меня за сердце. Эта картина человеческого страдания. И этот немец, которому дали возможность снова вернуться в культурную страну, почему он должен остаться здесь? На пайке, на котором не проживешь, в этой необъятной грязи? Нет, этого не должно быть. Такую жертву я не должна принять. Но легко сказать! Если бы всё это было так просто. Мне нужно отказать этой паре любящих глаз. Отказаться от него? Нет, я это не могу. Я не могу, но я должна это сделать. Утром пойду к нему и скажу, что он должен уехать домой. Неужели таким коротким было мое счастье? Я никогда не знала, что это такое, счастье. И вот оно появилось и должно длиться только одно мгновение! И все же это счастье, и я должна благодарить Бога за это.
14 сентября 1920
Уже наступил вечер, когда я отправилась в библиотеку. Я была убеждена, что немец возьмет назад свое обещание. Он поедет домой на Родину, а меня оставит с моей сказкой, с моей мечтой… Как может человек в этой горестной жизни мечтать о сказках?
Я сделала то, что делала всегда, когда сама решала все вопросы: я повторяла про себя все, каждый момент, каждое слово, которым мы обменялись; я слышала каждую ноту, которая звучала, когда он играл на скрипке. И еще все, что я еще никогда не испытывала: когда мы были вместе, все было хорошо, просто и спокойно – так, как бывает у близких людей. Это был первый человек, с которым я никогда не чувствовала неловкости: когда мы были вместе, все было прекрасно и легко. Библиотека была заполнена посетителями, особенно читательский зал. Ко мне подошла Люба и шепотом сказала:
– Обрати внимание вон на того человека, он опять вырывает страницы из книги. Мы давно за ним следим. Сегодня мы обязательно застанем его на месте преступления!
Я посмотрела, куда она мне показала: там сидел пожилой человек в поношенном пальто, которое когда-то было черным, а теперь являло собой своеобразное смешение красного и зеленого цветов. Ему, должно быть, далеко за шестьдесят. Его волосы были давно не стрижены, длинные клочья лежали на его промокшем пальто.
Я видела, как его узловатые руки дрожали, нервно листая тонкую книгу и пролистывая страницы туда и сюда. Рядом сидели читатели, погруженные в чтение книг и газет.
– Что он читает? – спросила я.
– Какие-то «Жития святых». Он бывший священник, – ответила Люба.
В этот момент старик быстро вынул из кармана перочинный ножик, положил его рядом и, спустя некоторое время, начал медленно и осторожно вырезать какую-то страницу. Тут же к нему подошел заведующий и положил руку ему на плечо.
Больше я не могла на это смотреть и будто бы ушла за книжные шкафы… Словно издалека слышен был голос: «В Москве уже топят печки "житиями святых", надо сохранить лики святых!» «Вы арестованы», – прервал его другой голос. Я очутилась в кабинете, где работал немец. Мое сердце бешено забилось. Я тихо подошла к нему. Чернильница была открыта, но он не писал. Вдруг он быстро повернул голову, и лицо его слегка покраснело, когда он увидел меня.
– Когда вы уезжаете? – тихо спросила я, не глядя на него.
– Я остаюсь с вами, – ответил он твердо и решительно.
15 сентября 1920
Как обычно, Наташа пришла домой в половине четвертого. Вопреки своей обычной привычке, она не вымолвила ни слова, швырнула шапку прямо на стол и, не снимая пальто, повалилась на топчан.
–Ты что, не будешь есть сегодня? – спросила я ее. – Я подогрела тебе еды и сварила кашу.
– Есть? Лучше подохнуть от голода, чем это есть, – ответила она.
– Наташа, сейчас же за стол! Что с тобой? Посмотри на себя в зеркало, как ты выглядишь! Тебя скоро можно будет продеть сквозь игольное ушко, – сказала я и попробовала ее успокоить, но, не добившись успеха, подошла к ней, взяла ее за руки и посадила за стол. Именно так сейчас с ней надо себя вести. Она, действительно, легка как перышко.
Я должна сказать, что хотя Наташа моя сестра, она для меня воплощение идеала красоты. Ее большие голубые глаза буквально проникают в душу и напоминают белые лики ангелов. Но во всем этом облике и в ее поведении чувствуется беспомощность, чего я никогда не наблюдала ни у кого из молодых людей. Она сама признается, что у нее нет энергии к жизни. Но эта слабость, возможно, и ее сила. Эта трогательно - детская беспомощность заставляет мужчин непременно поддерживать ее, помогать ей решать ее проблемы. У Наташи не только нет силы к жизни, но и нет желания любить. Она часто говорит, что никого не любит, кроме своих рук и волос. Она ухаживает и ласкает свои замечательные золотые волосы, как будто они живые существа. Ее нежные руки никогда не касаются грубой работы. Она до сих пор бережет руки от мытья посуды после еды. И какой контраст! Это нежное и неземное существо и ужасная бедность, грубость, отсутствие культуры в жизни беженцев!
И вот она сидит перед советским супом и советской кашей, мешает ложкой, а потом бросает миску со словами:
– Не могу! Жутко пахнет, – она мрачно смотрит на тарелку с безвкусной кашей, политой советским маслом с зеленоватым отливом. – Зачем вообще жить? – тихо спрашивает она. – Зачем? Чтобы каждый день есть эти помои и эту кашу? Каждый день видеть и говорить с этими товарищами, которые хотят доказать, что на этом свете все люди должны быть неухоженными, драными, ограниченными. И все должны поступать, как другие, все должно быть общим, и человек не должен иметь собственность! Будь проклята такая жизнь! Лучше умереть, чем так жить! – последние слова она произнесла, захлебываясь слезами.
Она расплакалась так, что не могла остановиться. Тогда я взяла ее за руки, уложила на топчан и начала ее гладить и успокаивать, пока она не заснула. Я встала и подошла к матери. И она тоже всхлипывала. Когда я села к ней на кровать, она сказала: «Боже, как же невыносима и тяжела может быть жизнь!»
16 сентября 1920
Сегодня я должна весь день стирать. Малоприятное занятие. За водой надо ходить где-то четверть часа; корыта нет, есть только маленькая кастрюля, в которую помещается только одно полотенце. Мыла нет. В вагоне, который стоит в тени высокого здания, как всегда, почти полумрак. Думаю все время о своем немце. Настроение грустное и безутешное. Несмотря ни на что, я была твердо убеждена, что он вскоре уедет домой, а я останусь одна, совсем одна… Я стала тихо напевать про себя грустную народную песню. Вдруг я почувствовала, что кто-то меня обнял.
– Господи! – вскрикнула я и увидела перед собой лицо моего немца, который наклонился ко мне. Беспомощно я опустила свои руки, с которых стекала вода. Он крепко прижал меня к себе.
Первый раз в моей жизни кто-то осмелился меня так обнять, хотя многим я очень нравилась. Даже Вадим никогда это не делал. И первый раз в своей жизни я ощутила счастье, блаженство, когда ты совершенно беспомощная, тихая и готова идти этому навстречу. Он крепко прижал свои губы к моим, я закрыла глаза. Этот поцелуй показался мне вечностью. У меня была только одна мысль: «Пусть это будет всегда, пусть это никогда не кончится…»
Весь тот вечер я на него не смотрела. Я никогда в жизни так старательно не стирала. Вечером он долго играл на скрипке. Нет, теперь я не должна больше называть его немцем! Теперь он для меня близкий, совершенно близкий человек, самый близкий на этом свете! Отмар! Откуда я его так хорошо знаю, как будто я жила с ним рядом всю жизнь! Ведь мы так мало говорили друг с другом. Я не знаю, кто его родители, где он жил, где учился. И все же я знаю его. Я знаю его через его музыку. Я знаю, что он мужественный и сильный, что он никогда не будет подминать под себя человека, которого он любит. Все, что я слышу в его музыке… Когда он играет, вокруг нашего вагона собираются беженцы, люди с лицами, полными страха, с грустными лицами без всякой надежды, у которых день и ночь сердце сжимается от страха перед ЧК. Некоторые плачут, потому что они не слышали звуков музыки многие месяцы. Без такой музыки русские люди не могут жить. Когда Отмар играл, я поняла, почему я его полюбила, это мне стало совершенно понятно (хотя мое сознание не могло уловить это состояние). Именно своей музыкой он передавал мне свои чувства! И не надо стараться разглядывать сквозь стеклянную занавесь, чтобы понять, что через музыку раскрывается внутренний мир этого человека, чувственного, духовного и культурного.
Более того, это было то, что остается, когда все уходит и присутствует только он и то, что он значит для меня, и тогда только я это понимаю, только одна я во всем мире. Так что же это? Это любовь! А разве я до этого не любила Вадима? Разве я не думала, что после того, как он был убит большевиками, я никогда и никого в своей жизни не полюблю? Разве я не была твердо убеждена в том, что человек может быть влюблен только один раз в жизни? И теперь испытываю муку, что вызывает ужасное разочарование от самой себя. Сижу на ступенях вагона и пишу при слабом освещении, посылаемом мне звездами.
Электрического освещения, как это часто бывает, нет. Очень холодно. Но надо писать, ведь поговорить не с кем. Думаю о нем, об Отмаре. Мне было тяжело, когда он уходил тогда в такую непогоду. Дорога длинная, он живет у еврея-торговца. Что с ним сейчас? Сегодня узнала, что его коллега очень долго с ним разговаривал в библиотеке, и я не сомневаюсь, что речь шла обо мне. Совершенно точно, что он ему советовал отказаться от намерения остаться и как можно скорее вернуться на Родину. И он прав, тысячу раз прав! Отмар должен уехать. Я не должна принимать такую жертву. Он должен уехать из этого ада! Утром ничего не смогу прочитать: в темноте строчки путаются. И такая буря!
