Читателям > Каталог книг издательства "Москва" > Ветер истории подул в паруса ислама
Самый громкий вызов из числа тех, перед которыми ныне поставлена европейская цивилизация, исходит от исламского мира. Возрождение ислама явилось для Запада полной неожиданностью, одним из величайших сюрпризов, какие преподнес XX век. Долгое время его считали «умирающей религией»; Эрнест Ренан, к примеру, еще в конце позапрошлого века был убежден, что исламу недолго осталось жить. Время как будто подтверждало этот прогноз: исламские страны секуляризовались более или менее по европейскому образцу. В 20-х годах в самих «Вратах Блаженства» (Стамбуле), недавней столице Халифата, Кемаль Ататюрк объявил религии войну немногим менее жестокую, чем та, какую повел в России Ленин. После Второй мировой войны освободительное движение в исламских странах развивалось под знаменами национализма или социализма – или того и другого вместе; религия при этом оставалась в тени. Но в 70-е годы картина резко изменилась: сначала в Иране, а потом и в других странах ислам перешел в наступление, захватывая одну позицию за другой. Образовательная система и политическая жизнь, культура и быт в той или иной степени подвергаются исламизации, и, кажется, последние твердыни секуляризма, если таковые еще существуют, не в силах устоять перед этим всесокрушающим натиском.
Изумление, с каким Запад наблюдал за таким оборотом дел, быстро перешло в тревогу: фундаменталисты полны решимости не только изгнать «западного шайтана» из родных палестин, но и поразить его в его собственном доме. Кажется, что ветер истории вдруг подул в паруса ислама. Столетиями европейцы мечтали о том, чтобы вернуть Константинополь; в 1917 году русские были уже к этому совсем-совсем близки. Но нет: вожделенный храм Св. Софии так и остался стоять «под стражей» четырех минаретов. Зато теперь исламские фундаменталисты лелеют встречную мечту – овладеть Римом. Уж к чему, к чему, а к этому Запад был совершенно не готов. И сегодня наиболее характерная его реакция – озадаченность: что за джинн такой нежданно-негаданно выскочил из бутылки? Западные кассандры не устают повторять, что это очень опасный джинн, что XXI век станет веком борьбы «христианского мира» с исламом. Но акцент обычно делается на политическом аспекте вопроса. Между тем исламский вызов – религиозно-культурный по своему существу. Или, точнее, так: это вызов, который религия бросает культуре (цивилизации) и уже через нее – породившей ее религии.
Вопрос об отношениях между религией и культурой относится к числу «вечных», иначе говоря, не имеющих окончательного разрешения. Мы не совершим ошибки, если скажем, что культура зависит от культа. Но столь же безошибочным будет и другое наше утверждение: suum cuique (каждому свое). Проникая в высшую действительность, в неподвижное днесь, религия говорит нам о смысле бытия человека; культура представляет как бы развертывание его (смысла) во времени. Только религия делает возможной полноту жизни в духе; но только культура отражает все грани реального человеческого опыта. Сказанное в равной мере относится к ареалу христианства и к ареалу ислама.
Были времена – это примерно конец I – начало II тысячелетия христианской эры, – когда исламские страны переживали расцвет культуры, на фоне которого христианская Европа выглядела мировой провинцией. Арабоязычный мир славился тогда своими поэтами, музыкантами и учеными, имена которых по сию пору остаются хрестоматийными не только для арабов, но и для европейцев. Да и техническая мысль добилась тогда немалых успехов; была даже попытка подняться в воздух (первый летательный аппарат был построен Аббасом ибн Фирмой в IX веке), хоть и неудавшаяся – как и все прочие до братьев Монгольфье. Об арабской Испании, ставшей на несколько веков «цветником» исламской культуры, в те времена говорили, что она «изобилует винами, дозволенными и недозволенными», и это надо понимать не только буквально, но и фигурально: культура «избыточествовала», как это бывает со всякой богатой культурой. Но затем вина почему-то стали прокисать, наступил упадок (практически все исследователи датируют его XV веком, хотя некоторые усматривают его начало уже в XII); на целые столетия мусульманский Восток погрузился в сонное оцепенение, из которого его вывели лишь прикосновения Европы, ушедшей за это время далеко вперед.
Причины этого явления разнородны, но все они так или иначе связаны с характером ислама. Одна из трех авраамических религий, ислам весьма близок христианству (так же, как иудаизму) и в то же время имеет ряд принципиальных отличий. Вероятно, самое принципиальное из них – отсутствие Христа («Иса, сын Мариам», канонизирован лишь в качестве одного из пророков). Нет Христа – нет кенозиса, нисхождения Бога до человека, самоуничижения Его, принявшего казнь за человека, да еще выбравшего особенно позорную казнь, ту, которою казнили рабов. Сравнительно с христианством Бог в исламе – схематичнее и как-то холоднее. И Его отношения с человеком более «формальные»; в них не ощущается той глубины и таинственности, какая есть в христианстве. Конечно, тема любви и тема свободы присутствуют и в исламе, но здесь они не так сильно выражены. Зато мотив формального послушания звучит настойчивее, чем в христианстве. Элементы регламентации жизни, быта всегда были более жесткими в исламском мире. И творческий дух, как это проявилось на определенном этапе истории, оказался чересчур скован.
Т. Э. Лоуренс (Аравийский), известный английский политический и военный деятель и писатель, хорошо знавший арабов, отметил у них «почти математическую ясность и четкость веры» и отсутствие интереса к «метафизическим туманностям», характерного для европейцев . Другой писатель, близко наблюдавший мусульман, Бестужев-Марлинский, писал, что ум у них «походит на короткое ружье, которое бьет метко и сильно – только недалеко» (это сказано конкретно об Аммалат-Беке из одноименной повести, между прочим, получившем европейское образование). В обоих случаях подмечены, как мне кажется, существенно важные особенности исламского менталитета.
Но вот что интересно: оба автора представляют эти особенности скорее как недостатки, чем достоинства, между тем как сегодня они выглядят скорее достоинствами, чем недостатками.
В самом деле, именно ясности и четкости веры не хватает сегодня подавляющему большинству европейцев (повторю, что я сейчас употребляю это понятие в цивилизационном смысле), чья былая вера как бы растворилась в созданной ими цивилизации; я хочу этим сказать, что энергия веры породила тот материальный мир, в котором живут европейцы, зато от самой веры осталось гораздо меньше, чем она того заслуживает. У европейцев сейчас «много всего», но сколько среди них тех, кто дорожит «единым на потребу»? Ислам весомо напомнил о том, что радость обладания «единым на потребу» – выше любых земных радостей.
А способность «стрелять» метко и сильно, хоть и недалеко, наводит на мысль о том, что у религии есть «ближняя» цель – этика; и здесь превосходство исламского мира над «христианским» неоспоримо. Напомню, что этика ислама – ветхозаветная, общая для авраамических религий. Христианство приняло этику ветхозаветного закона целиком, какова она есть, и в то же время возвысилось над нею силою благодати (радости, красоты, утешения), даруемой исходящим от Отца Духом; стяжание Св. Духа («приглашение на пир», по выражению Б. П. Вышеславцева) – выше закона. Но сегодня мы видим, что в некоторых существенных отношениях «христианский» мир опустился много ниже ветхозаветного закона. И оттого «законническое» благоразумие, выказываемое мусульманскими народами, служит ему живым укором.
Не без иронии, естественной для неверующего человека, пишет тот же Лоуренс, что знойная Аравия послужила «духовным ледником», позволившим сохранить ислам таким, каким он был при Мухаммеде. Но религия – это как раз то, что должно оставаться неизменным, если иметь в виду ее основное чувство, «духовный вкус», закрепленный соответствующей догматикой. Верующий находит в ней своего рода отвес, позволяющий определять меру кривизны поступков и дел человеческих. К сожалению, «христианский» мир слишком часто об этом сегодня забывает. Христиане, говорится в Коране, «не держат прямо… Евангелие» (Сура 5: 70). Разумеется, христиане, заслуживающие называться таковыми, не могут быть этим попреком уязвлены; напротив, им самим есть чем попрекнуть мусульман. Другое дело – нынешние условные «христиане»: им такой попрек, что называется, попадает не в бровь, а в глаз.
Когда нынешние европейцы зовут мусульман «фанатиками», они тем самым показывают, что забыли некогда хорошо им известное: а именно, что Бог требует человека всего. (Другое дело, что Бог не требует от человека того, что ему не по силам.) Общаться с Богом «по воскресеньям», забывая о Нем в остальные дни недели (как поступает большинство), – значит проявлять двуличие, за что уже в посюсторонней жизни так или иначе приходится расплачиваться. Это двуличие, которое идет от Ренессанса и которое выражено в известной формуле «И Мадонна, и Нана», является причиной постоянных колебаний европейской души, за последние десятилетия очень заметно склонившейся на сторону некоего стихийного язычества. Так что о хрупком равновесии уже не приходится говорить: Нана (как феномен культуры) так разлеглась, что за нею почти не стало видно Мадонны. Мусульмане утверждают, что это дело рук Иблиса (дьявола, злого духа), и тут им трудно что-то возразить. Ислам всегда горой стоял против язычества и не отступается от этой позиции. Мусульмане умели и умеют ценить радости жизни (и разве не стали их поэты в этом отношении учителями европейцев?), а вместе с тем твердо знают, что мир сей есть юдоль скорби и слезы людские – «неистощимы, неисчислимы» (священный Черный камень в Каабе, по одной из версий, изначально был белым и лишь со временем почернел от горя людского). И что перед этим глубочайшим противоречием отравленного грехом мира язычество – беспомощно.
В отличие от «христиан», мусульмане не забыли, что такое страх Божий, и не испытывают по этому поводу никаких комплексов. В европейском сознании догматическое содержание речи о Страшном Суде в значительной мере стерлось, зато – как бы в порядке возмещения утраченного – европейскую душу обступили иные страхи, из числа тех, что зовутся иррациональными. Главный среди них – страх смерти. Мусульманин не разучился светло умирать; ибо знает, что за порогом смерти его ждет Бог, грозный, но и милостивый к любящим Его:
В безбрежный блеск, за грань земли печальной,
В сады Джиннат уносит душу Он.
Бунин
(Джиннат – мусульманский рай.)
Исламский мир с презрением наблюдает за тем, как западный человек морочит себя оккультными «науками», такими, как астрология , магия, теургия и т.п.; поневоле снисходительно советует он ему, соответственно с предписанием Корана, «прохладить свои очи». Отметим, что, бросая вызов западному образу жизни, ислам в то же время демонстрирует высокую жизнестойкость в условиях современного урбанизма, западного по своему происхождению (если иметь в виду его материально-техническую сторону). Не оправдались давнишние еще прогнозы, что ислам, как якобы рустическая, «пастушья» религия, останется за воротами современного города: такие мегаполисы, как Стамбул и Каир, опередившие по числу жителей Нью-Йорк и Лондон, все больше пронизываются атмосферой ислама (и это, обратим внимание, в странах, где фундаменталистские движения далеко не самые сильные). Равным образом не оправдались и другие прогнозы – что питательной средой ислама являются «темные массы»: как раз наоборот, авангард фундаментализма составляют инженеры, учителя, врачи, вообще люди, получившие высшее образование (точности ради надо сказать, что и наиболее секуляризованные элементы также принадлежат к образованным, элитным кругам).
Нельзя, конечно, недооценивать военно-политический и демографический аспекты вызова, исходящего от исламского мира. И тут придется вернуть мусульманам их же упрек: далеко не все из них «держат прямо» Коран. Зачастую политические цели оказываются для них важнее религиозных задач, что решительно противоречит духу и букве Корана. Бывает и так, что ислам служит лишь прикрытием для достижения политических целей; это относится к различным движениям («Талибан») и целым государствам (Ливия). Исламский по названию экстремизм, эксплуатирующий тему «западного шайтана» (особенно американского, а теперь нередко и русского), демонстрирует ухватки якобинско-большевистского свойства, «благословенному Востоку» до недавних пор незнакомые. «Исламский» терроризм прямо копирует образ действий (а в значительной мере также и мыслей) западных террористов типа пресловутых «красных бригад». А призывы к «священной войне» против Запада (Севера), там и сям раздающиеся среди мусульман, зачастую слишком далеки от священного и слишком много заключают в себе простого «желания войны».
Коран допускает «священную войну» против «неверных», но предписывает при этом соблюдать сдержанность и религиозный такт: «И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами, но не преступайте, – поистине Аллах не любит преступающих!» (Сура 2: 186). Конечно, это не так легко – не преступать, особенно для народов с южным темпераментом. Мы помним, что еще в VII веке «дети пламенных пустынь», как назвал их Пушкин, в считанные годы разнесли ислам на остриях своих мечей аж до Средней Азии и до западной оконечности Европы (Крестовые походы были предприняты европейцами уже в ответ на арабские завоевания). Хотя, с другой стороны, надо признать, что арабские завоевания были относительно мягкими и, за некоторыми исключениями, не сопровождались насильственным обращением покоренного населения в ислам.
Военно-политическая угроза Северу дополняется демографической: бурный рост населения в исламских странах разительно контрастирует с постепенным вымиранием большинства европейских народов (увы, русские пока, во всяком случае, не составляют в этом смысле исключения). Уже многие годы происходит непрерывное просачивание мусульман в европейские страны, особенно во Францию и Германию. Недавно «Известия» сообщили, что в Германии проживает около двух миллионов человек, исповедующих ислам. Даже если это просачивание будет остановлено, что маловероятно, уже существующие мусульманские меньшинства при сохраняющейся разнице демографических потенциалов рано или поздно станут «большинствами» (недавно скончавшийся Жак-Ив Кусто, не чуравшийся футурологии, считал, что в середине XXI века большинство населения Франции будет говорить по-арабски). Уже сегодня наличие мусульманских присельников зримо меняет европейский пейзаж: в крупных городах поднялись десятки, сотни минаретов с поющими по утрам муэдзинами, а зрелище школьниц, бегущих в школу в паранджах по улицам Парижа или Кёльна, перестает изумлять прохожих. Сама по себе паранджа, если вдуматься, не такая уж «дикость», как это принято считать в Европе , но все же привычнее видеть ее в совершенно ином антураже.
Мусульманские меньшинства в Европе – как бы передовые отряды мусульманского мира, грозящего ей мирным завоеванием, гораздо более вероятным, чем военное. Хотя и второе тоже совершенно нельзя исключать. Мечта о возрождении Халифата, например, содержит и военно-политический момент, хотя бы и вторым планом. На первом плане это, конечно, мечта о единстве исламских народов, вполне для них естественная. Исламу свойствен благородный универсализм, ставящий интересы уммы (общины верующих) выше интересов отдельных народов или государств. В частности, по этой причине национализм – обожествление своего народа – не успел пустить глубоких корней в исламском мире. В Коране ведь прямо говорится: «У всякого народа – свой предел; и когда придет их предел, то они не замедлят ни на час и не ускорят» (Сура 7: 32). В другом месте там сказано, что время от времени Аллах по Своему усмотрению «заменяет» на карте мира недостойные народы – другими. (Схожие по смыслу места есть и в Библии.)
Пока, правда, мечта о Халифате остается только мечтой: слишком разнороден сегодня исламский мир, чтобы можно было ставить вопрос о его объединении в практическом плане. Не вполне изжит национализм. Существуют серьезные противоречия между отдельными странами, порою доводящие их до вооруженных конфликтов. В целом исламский мир переживает этап достаточно болезненной трансформации, которая продлится еще неопределенно долгое время. Не забудем, что сохраняет силу вызов, брошенный ему европейской цивилизацией: готовых ответов на него пока нет, их еще только ищут – в самых разных планах. В частности, в политическом плане исламским странам предстоит как-то преодолеть нынешние колебания между деспотизмом и эгалитаризмом и выработать свои, оригинальные формы государственно-политической жизни, преобразующие европейские формы в соответствии с духом ислама.
Сам по себе ислам еще нуждается в реформировании – с той его стороны, что обращена к социокультурным реальностям. В частности, законы шариата, очевидно, следовало бы привести в некоторое соответствие с требованиями времени. Возможно, исламу нужен сейчас религиозный мыслитель масштаба, допустим, Соловьева или Бубера, который сумел бы преодолеть излишнюю статуарность ислама, «развернуть» его по ходу истории, распустить, если можно так сказать, все его дополнительные и пока еще свернутые паруса. Зато с той его стороны, что обращена к вечности, ислам бросает вызов европейской цивилизации – и этот вызов продуктивен, как бывают вообще продуктивны религиозно-культурные вызовы.
«Если… признавать в истории внутренний смысл и целесообразность, – писал Соловьев, – тогда без сомнения такое огромное мировое дело, как создание ислама и основание мусульманской культуры, должно иметь провиденциальное значение…» . Его провиденциальный смысл, насколько можно об этом судить, раскрывается и в том, как оно влияет на христианский (это определение сегодня приходится употреблять не без доли условности) мир. Уже второй раз на протяжении истории имеет место вызов, брошенный мусульманами – христианам.
В первый раз вызов был культурным. На исходе I и в начале II тысячелетия христианской эры его главным источником была мусульманская Испания, ставшая к тому времени одним из центров арабской культуры (другим источником была мусульманская Сицилия). Христианские королевства Испании служили тогда аванпостами христианского мира в его бескомпромиссной борьбе с миром ислама; в то же время испанские рыцари были грубыми и неотесанными варварами, которые у своих противников учились светской мудрости и вежеству. Средоточиями культуры были тогда дворы мусульманских эмиров и князей, утопавших «в роскошной лени», где в пышных садах, вкруг журчащих фонтанов читали свои стихи поэты и устраивали состязания музыканты. В Севилье, Кордове, Гранаде существовали богатейшие по тому времени библиотеки; благодаря им тогдашние европейцы открывали для себя труды античных философов. Сами арабы не слишком преуспели в области философии, зато в науках и в различных искусствах безусловно первенствовали. Их эстетика, включая тонко украшенный быт, оказала огромное влияние на европейцев; поэзию провансальских трубадуров, к примеру, невозможно представить без андалусской песенной культуры – «канте хондо» (а неспециалисту вообще трудно отличить музыку трубадуров от арабской музыки). Даже в нашем столетии из этого источника черпал Гарсиа Лорка, слагая свои газеллы и касыды.
Новую порцию инокультурной «инъекции» Европа получила в эпоху Крестовых походов, когда не только южные, но и северные европейцы непосредственно соприкоснулись с арабами. Крестовые походы, как бы к ним ни относиться, явились самым ярким внешним проявлением религиозного одушевления, но долговременный результат они дали главным образом в сфере культуры. Пушкин был, как обычно, точен, когда писал: «Два обстоятельства имели решительное действие на дух европейской поэзии: нашествие мавров и крестовые походы». Сегодня перезревшая, а в чем-то и подопревшая европейская культура поставлена перед вызовом не тронутого возрастом ислама. На сей раз вызов адресован не, как прежде, «неверным», а – неверам и полуверам. Европа смущена: об этом говорят и участившиеся случаи перехода в ислам европейских интеллектуалов (из тех, кто известен у нас более других, назову француза Рене Генона и бельгийца Мориса Бежара). Больше всего таких новообращенных среди ученых-арабистов, для которых еще в недавние времена было характерно скептическое отношение к религии вообще и к исламу в частности. Особая чувствительность к исламу проявляется там, где он был когда-то господствующей религией: поразительно оживление исламских корней в Андалусии, где пять столетий назад было покончено с Гранадским эмиратом, и в Сицилии, откуда арабов изгнали еще раньше.
Другой поразительный факт: массовое обращение негров США в ислам (количество обращенных исчисляется уже миллионами). Как известно, в этой стране у ислама нет никаких корней. Американских негров считали, и не без оснований, самыми истовыми или, во всяком случае, самыми эмоциональными христианами… Так было примерно до 60-х годов, когда на волне протестных движений ислам стал «переманивать» негров на свою сторону.
Есть ли необходимость уточнять, что вызов, брошенный исламом, в первую очередь относится к России? Достаточно взглянуть на карту: гигантская «дуга Дакар – Джакарта», угрожающе выгнувшаяся в северном направлении, плотнее всего упирается именно в Россию. Это с внешней стороны. Внутри же страны мы имеем уже сейчас значительное и быстро растущее численно мусульманское меньшинство. Подобные меньшинства, как я уже говорил, есть и в западноевропейских странах, но, во-первых, они там пока еще не столь многочисленны, а во-вторых, существует хотя бы теоретическая возможность того, что эти меньшинства когда-нибудь будут оттуда изгнаны – как это случилось в свое время с морисками (крещеными маврами) в Испании. Иначе в России: здесь мусульманские народы – такие же коренные, как и русский народ.
Леонтьев писал: двуглавый орел мирно осеняет крылами своими крест и полумесяц. Сердцем, однако, Леонтьев понимал: крест и полумесяц выше государственных крыльев.
Сегодня говорят: мусульманские автономии связаны с Россией цивилизационно. Конечно, цивилизационные связи весьма важны – так же, впрочем, как и государственные, – и все же: крест и полумесяц выше цивилизационных рамок.
При всем том мусульманские автономии, оказавшиеся посреди России, «обречены» оставаться с нею. И тут к месту вспомнить, что христианами и мусульманами в их многовековом совместном проживании (и не только в России, но также, например, на Ближнем Востоке) наработан огромный опыт взаимной терпимости, нуждающейся, как говорится, в творческом развитии. Вот только слово «терпимость» (слишком стершееся в наши дни, слишком много формального в себе заключающее) я хотел бы заменить чем-то другим. Скажем так: нужен духовный (в собственном смысле, то есть религиозный) modus vivendi, предполагающий как неизбежный момент соперничества, так и момент соратничества. О последнем хорошо сказал арабский философ и богослов X века Икхван ал-Сафа: в царстве духа, в отличие от царства кесаря, притязания на одну и ту же территорию делают союзниками, а не врагами.
Напомню, однако, что вопрос отношений с исламом на сегодня – гораздо больший, чем вопрос отношений с мусульманами, «внутренними» и «внешними».
Ветер истории подул в паруса ислама
Самый громкий вызов из числа тех, перед которыми ныне поставлена европейская цивилизация, исходит от исламского мира. Возрождение ислама явилось для Запада полной неожиданностью, одним из величайших сюрпризов, какие преподнес XX век. Долгое время его считали «умирающей религией»; Эрнест Ренан, к примеру, еще в конце позапрошлого века был убежден, что исламу недолго осталось жить. Время как будто подтверждало этот прогноз: исламские страны секуляризовались более или менее по европейскому образцу. В 20-х годах в самих «Вратах Блаженства» (Стамбуле), недавней столице Халифата, Кемаль Ататюрк объявил религии войну немногим менее жестокую, чем та, какую повел в России Ленин. После Второй мировой войны освободительное движение в исламских странах развивалось под знаменами национализма или социализма – или того и другого вместе; религия при этом оставалась в тени. Но в 70-е годы картина резко изменилась: сначала в Иране, а потом и в других странах ислам перешел в наступление, захватывая одну позицию за другой. Образовательная система и политическая жизнь, культура и быт в той или иной степени подвергаются исламизации, и, кажется, последние твердыни секуляризма, если таковые еще существуют, не в силах устоять перед этим всесокрушающим натиском.
Изумление, с каким Запад наблюдал за таким оборотом дел, быстро перешло в тревогу: фундаменталисты полны решимости не только изгнать «западного шайтана» из родных палестин, но и поразить его в его собственном доме. Кажется, что ветер истории вдруг подул в паруса ислама. Столетиями европейцы мечтали о том, чтобы вернуть Константинополь; в 1917 году русские были уже к этому совсем-совсем близки. Но нет: вожделенный храм Св. Софии так и остался стоять «под стражей» четырех минаретов. Зато теперь исламские фундаменталисты лелеют встречную мечту – овладеть Римом. Уж к чему, к чему, а к этому Запад был совершенно не готов. И сегодня наиболее характерная его реакция – озадаченность: что за джинн такой нежданно-негаданно выскочил из бутылки? Западные кассандры не устают повторять, что это очень опасный джинн, что XXI век станет веком борьбы «христианского мира» с исламом. Но акцент обычно делается на политическом аспекте вопроса. Между тем исламский вызов – религиозно-культурный по своему существу. Или, точнее, так: это вызов, который религия бросает культуре (цивилизации) и уже через нее – породившей ее религии.
Вопрос об отношениях между религией и культурой относится к числу «вечных», иначе говоря, не имеющих окончательного разрешения. Мы не совершим ошибки, если скажем, что культура зависит от культа. Но столь же безошибочным будет и другое наше утверждение: suum cuique (каждому свое). Проникая в высшую действительность, в неподвижное днесь, религия говорит нам о смысле бытия человека; культура представляет как бы развертывание его (смысла) во времени. Только религия делает возможной полноту жизни в духе; но только культура отражает все грани реального человеческого опыта. Сказанное в равной мере относится к ареалу христианства и к ареалу ислама.
Были времена – это примерно конец I – начало II тысячелетия христианской эры, – когда исламские страны переживали расцвет культуры, на фоне которого христианская Европа выглядела мировой провинцией. Арабоязычный мир славился тогда своими поэтами, музыкантами и учеными, имена которых по сию пору остаются хрестоматийными не только для арабов, но и для европейцев. Да и техническая мысль добилась тогда немалых успехов; была даже попытка подняться в воздух (первый летательный аппарат был построен Аббасом ибн Фирмой в IX веке), хоть и неудавшаяся – как и все прочие до братьев Монгольфье. Об арабской Испании, ставшей на несколько веков «цветником» исламской культуры, в те времена говорили, что она «изобилует винами, дозволенными и недозволенными», и это надо понимать не только буквально, но и фигурально: культура «избыточествовала», как это бывает со всякой богатой культурой. Но затем вина почему-то стали прокисать, наступил упадок (практически все исследователи датируют его XV веком, хотя некоторые усматривают его начало уже в XII); на целые столетия мусульманский Восток погрузился в сонное оцепенение, из которого его вывели лишь прикосновения Европы, ушедшей за это время далеко вперед.
Причины этого явления разнородны, но все они так или иначе связаны с характером ислама. Одна из трех авраамических религий, ислам весьма близок христианству (так же, как иудаизму) и в то же время имеет ряд принципиальных отличий. Вероятно, самое принципиальное из них – отсутствие Христа («Иса, сын Мариам», канонизирован лишь в качестве одного из пророков). Нет Христа – нет кенозиса, нисхождения Бога до человека, самоуничижения Его, принявшего казнь за человека, да еще выбравшего особенно позорную казнь, ту, которою казнили рабов. Сравнительно с христианством Бог в исламе – схематичнее и как-то холоднее. И Его отношения с человеком более «формальные»; в них не ощущается той глубины и таинственности, какая есть в христианстве. Конечно, тема любви и тема свободы присутствуют и в исламе, но здесь они не так сильно выражены. Зато мотив формального послушания звучит настойчивее, чем в христианстве. Элементы регламентации жизни, быта всегда были более жесткими в исламском мире. И творческий дух, как это проявилось на определенном этапе истории, оказался чересчур скован.
Т. Э. Лоуренс (Аравийский), известный английский политический и военный деятель и писатель, хорошо знавший арабов, отметил у них «почти математическую ясность и четкость веры» и отсутствие интереса к «метафизическим туманностям», характерного для европейцев . Другой писатель, близко наблюдавший мусульман, Бестужев-Марлинский, писал, что ум у них «походит на короткое ружье, которое бьет метко и сильно – только недалеко» (это сказано конкретно об Аммалат-Беке из одноименной повести, между прочим, получившем европейское образование). В обоих случаях подмечены, как мне кажется, существенно важные особенности исламского менталитета.
Но вот что интересно: оба автора представляют эти особенности скорее как недостатки, чем достоинства, между тем как сегодня они выглядят скорее достоинствами, чем недостатками.
В самом деле, именно ясности и четкости веры не хватает сегодня подавляющему большинству европейцев (повторю, что я сейчас употребляю это понятие в цивилизационном смысле), чья былая вера как бы растворилась в созданной ими цивилизации; я хочу этим сказать, что энергия веры породила тот материальный мир, в котором живут европейцы, зато от самой веры осталось гораздо меньше, чем она того заслуживает. У европейцев сейчас «много всего», но сколько среди них тех, кто дорожит «единым на потребу»? Ислам весомо напомнил о том, что радость обладания «единым на потребу» – выше любых земных радостей.
А способность «стрелять» метко и сильно, хоть и недалеко, наводит на мысль о том, что у религии есть «ближняя» цель – этика; и здесь превосходство исламского мира над «христианским» неоспоримо. Напомню, что этика ислама – ветхозаветная, общая для авраамических религий. Христианство приняло этику ветхозаветного закона целиком, какова она есть, и в то же время возвысилось над нею силою благодати (радости, красоты, утешения), даруемой исходящим от Отца Духом; стяжание Св. Духа («приглашение на пир», по выражению Б. П. Вышеславцева) – выше закона. Но сегодня мы видим, что в некоторых существенных отношениях «христианский» мир опустился много ниже ветхозаветного закона. И оттого «законническое» благоразумие, выказываемое мусульманскими народами, служит ему живым укором.
Не без иронии, естественной для неверующего человека, пишет тот же Лоуренс, что знойная Аравия послужила «духовным ледником», позволившим сохранить ислам таким, каким он был при Мухаммеде. Но религия – это как раз то, что должно оставаться неизменным, если иметь в виду ее основное чувство, «духовный вкус», закрепленный соответствующей догматикой. Верующий находит в ней своего рода отвес, позволяющий определять меру кривизны поступков и дел человеческих. К сожалению, «христианский» мир слишком часто об этом сегодня забывает. Христиане, говорится в Коране, «не держат прямо… Евангелие» (Сура 5: 70). Разумеется, христиане, заслуживающие называться таковыми, не могут быть этим попреком уязвлены; напротив, им самим есть чем попрекнуть мусульман. Другое дело – нынешние условные «христиане»: им такой попрек, что называется, попадает не в бровь, а в глаз.
Когда нынешние европейцы зовут мусульман «фанатиками», они тем самым показывают, что забыли некогда хорошо им известное: а именно, что Бог требует человека всего. (Другое дело, что Бог не требует от человека того, что ему не по силам.) Общаться с Богом «по воскресеньям», забывая о Нем в остальные дни недели (как поступает большинство), – значит проявлять двуличие, за что уже в посюсторонней жизни так или иначе приходится расплачиваться. Это двуличие, которое идет от Ренессанса и которое выражено в известной формуле «И Мадонна, и Нана», является причиной постоянных колебаний европейской души, за последние десятилетия очень заметно склонившейся на сторону некоего стихийного язычества. Так что о хрупком равновесии уже не приходится говорить: Нана (как феномен культуры) так разлеглась, что за нею почти не стало видно Мадонны. Мусульмане утверждают, что это дело рук Иблиса (дьявола, злого духа), и тут им трудно что-то возразить. Ислам всегда горой стоял против язычества и не отступается от этой позиции. Мусульмане умели и умеют ценить радости жизни (и разве не стали их поэты в этом отношении учителями европейцев?), а вместе с тем твердо знают, что мир сей есть юдоль скорби и слезы людские – «неистощимы, неисчислимы» (священный Черный камень в Каабе, по одной из версий, изначально был белым и лишь со временем почернел от горя людского). И что перед этим глубочайшим противоречием отравленного грехом мира язычество – беспомощно.
В отличие от «христиан», мусульмане не забыли, что такое страх Божий, и не испытывают по этому поводу никаких комплексов. В европейском сознании догматическое содержание речи о Страшном Суде в значительной мере стерлось, зато – как бы в порядке возмещения утраченного – европейскую душу обступили иные страхи, из числа тех, что зовутся иррациональными. Главный среди них – страх смерти. Мусульманин не разучился светло умирать; ибо знает, что за порогом смерти его ждет Бог, грозный, но и милостивый к любящим Его:
В безбрежный блеск, за грань земли печальной,
В сады Джиннат уносит душу Он.
Бунин
(Джиннат – мусульманский рай.)
Исламский мир с презрением наблюдает за тем, как западный человек морочит себя оккультными «науками», такими, как астрология , магия, теургия и т.п.; поневоле снисходительно советует он ему, соответственно с предписанием Корана, «прохладить свои очи». Отметим, что, бросая вызов западному образу жизни, ислам в то же время демонстрирует высокую жизнестойкость в условиях современного урбанизма, западного по своему происхождению (если иметь в виду его материально-техническую сторону). Не оправдались давнишние еще прогнозы, что ислам, как якобы рустическая, «пастушья» религия, останется за воротами современного города: такие мегаполисы, как Стамбул и Каир, опередившие по числу жителей Нью-Йорк и Лондон, все больше пронизываются атмосферой ислама (и это, обратим внимание, в странах, где фундаменталистские движения далеко не самые сильные). Равным образом не оправдались и другие прогнозы – что питательной средой ислама являются «темные массы»: как раз наоборот, авангард фундаментализма составляют инженеры, учителя, врачи, вообще люди, получившие высшее образование (точности ради надо сказать, что и наиболее секуляризованные элементы также принадлежат к образованным, элитным кругам).
Нельзя, конечно, недооценивать военно-политический и демографический аспекты вызова, исходящего от исламского мира. И тут придется вернуть мусульманам их же упрек: далеко не все из них «держат прямо» Коран. Зачастую политические цели оказываются для них важнее религиозных задач, что решительно противоречит духу и букве Корана. Бывает и так, что ислам служит лишь прикрытием для достижения политических целей; это относится к различным движениям («Талибан») и целым государствам (Ливия). Исламский по названию экстремизм, эксплуатирующий тему «западного шайтана» (особенно американского, а теперь нередко и русского), демонстрирует ухватки якобинско-большевистского свойства, «благословенному Востоку» до недавних пор незнакомые. «Исламский» терроризм прямо копирует образ действий (а в значительной мере также и мыслей) западных террористов типа пресловутых «красных бригад». А призывы к «священной войне» против Запада (Севера), там и сям раздающиеся среди мусульман, зачастую слишком далеки от священного и слишком много заключают в себе простого «желания войны».
Коран допускает «священную войну» против «неверных», но предписывает при этом соблюдать сдержанность и религиозный такт: «И сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами, но не преступайте, – поистине Аллах не любит преступающих!» (Сура 2: 186). Конечно, это не так легко – не преступать, особенно для народов с южным темпераментом. Мы помним, что еще в VII веке «дети пламенных пустынь», как назвал их Пушкин, в считанные годы разнесли ислам на остриях своих мечей аж до Средней Азии и до западной оконечности Европы (Крестовые походы были предприняты европейцами уже в ответ на арабские завоевания). Хотя, с другой стороны, надо признать, что арабские завоевания были относительно мягкими и, за некоторыми исключениями, не сопровождались насильственным обращением покоренного населения в ислам.
Военно-политическая угроза Северу дополняется демографической: бурный рост населения в исламских странах разительно контрастирует с постепенным вымиранием большинства европейских народов (увы, русские пока, во всяком случае, не составляют в этом смысле исключения). Уже многие годы происходит непрерывное просачивание мусульман в европейские страны, особенно во Францию и Германию. Недавно «Известия» сообщили, что в Германии проживает около двух миллионов человек, исповедующих ислам. Даже если это просачивание будет остановлено, что маловероятно, уже существующие мусульманские меньшинства при сохраняющейся разнице демографических потенциалов рано или поздно станут «большинствами» (недавно скончавшийся Жак-Ив Кусто, не чуравшийся футурологии, считал, что в середине XXI века большинство населения Франции будет говорить по-арабски). Уже сегодня наличие мусульманских присельников зримо меняет европейский пейзаж: в крупных городах поднялись десятки, сотни минаретов с поющими по утрам муэдзинами, а зрелище школьниц, бегущих в школу в паранджах по улицам Парижа или Кёльна, перестает изумлять прохожих. Сама по себе паранджа, если вдуматься, не такая уж «дикость», как это принято считать в Европе , но все же привычнее видеть ее в совершенно ином антураже.
Мусульманские меньшинства в Европе – как бы передовые отряды мусульманского мира, грозящего ей мирным завоеванием, гораздо более вероятным, чем военное. Хотя и второе тоже совершенно нельзя исключать. Мечта о возрождении Халифата, например, содержит и военно-политический момент, хотя бы и вторым планом. На первом плане это, конечно, мечта о единстве исламских народов, вполне для них естественная. Исламу свойствен благородный универсализм, ставящий интересы уммы (общины верующих) выше интересов отдельных народов или государств. В частности, по этой причине национализм – обожествление своего народа – не успел пустить глубоких корней в исламском мире. В Коране ведь прямо говорится: «У всякого народа – свой предел; и когда придет их предел, то они не замедлят ни на час и не ускорят» (Сура 7: 32). В другом месте там сказано, что время от времени Аллах по Своему усмотрению «заменяет» на карте мира недостойные народы – другими. (Схожие по смыслу места есть и в Библии.)
Пока, правда, мечта о Халифате остается только мечтой: слишком разнороден сегодня исламский мир, чтобы можно было ставить вопрос о его объединении в практическом плане. Не вполне изжит национализм. Существуют серьезные противоречия между отдельными странами, порою доводящие их до вооруженных конфликтов. В целом исламский мир переживает этап достаточно болезненной трансформации, которая продлится еще неопределенно долгое время. Не забудем, что сохраняет силу вызов, брошенный ему европейской цивилизацией: готовых ответов на него пока нет, их еще только ищут – в самых разных планах. В частности, в политическом плане исламским странам предстоит как-то преодолеть нынешние колебания между деспотизмом и эгалитаризмом и выработать свои, оригинальные формы государственно-политической жизни, преобразующие европейские формы в соответствии с духом ислама.
Сам по себе ислам еще нуждается в реформировании – с той его стороны, что обращена к социокультурным реальностям. В частности, законы шариата, очевидно, следовало бы привести в некоторое соответствие с требованиями времени. Возможно, исламу нужен сейчас религиозный мыслитель масштаба, допустим, Соловьева или Бубера, который сумел бы преодолеть излишнюю статуарность ислама, «развернуть» его по ходу истории, распустить, если можно так сказать, все его дополнительные и пока еще свернутые паруса. Зато с той его стороны, что обращена к вечности, ислам бросает вызов европейской цивилизации – и этот вызов продуктивен, как бывают вообще продуктивны религиозно-культурные вызовы.
«Если… признавать в истории внутренний смысл и целесообразность, – писал Соловьев, – тогда без сомнения такое огромное мировое дело, как создание ислама и основание мусульманской культуры, должно иметь провиденциальное значение…» . Его провиденциальный смысл, насколько можно об этом судить, раскрывается и в том, как оно влияет на христианский (это определение сегодня приходится употреблять не без доли условности) мир. Уже второй раз на протяжении истории имеет место вызов, брошенный мусульманами – христианам.
В первый раз вызов был культурным. На исходе I и в начале II тысячелетия христианской эры его главным источником была мусульманская Испания, ставшая к тому времени одним из центров арабской культуры (другим источником была мусульманская Сицилия). Христианские королевства Испании служили тогда аванпостами христианского мира в его бескомпромиссной борьбе с миром ислама; в то же время испанские рыцари были грубыми и неотесанными варварами, которые у своих противников учились светской мудрости и вежеству. Средоточиями культуры были тогда дворы мусульманских эмиров и князей, утопавших «в роскошной лени», где в пышных садах, вкруг журчащих фонтанов читали свои стихи поэты и устраивали состязания музыканты. В Севилье, Кордове, Гранаде существовали богатейшие по тому времени библиотеки; благодаря им тогдашние европейцы открывали для себя труды античных философов. Сами арабы не слишком преуспели в области философии, зато в науках и в различных искусствах безусловно первенствовали. Их эстетика, включая тонко украшенный быт, оказала огромное влияние на европейцев; поэзию провансальских трубадуров, к примеру, невозможно представить без андалусской песенной культуры – «канте хондо» (а неспециалисту вообще трудно отличить музыку трубадуров от арабской музыки). Даже в нашем столетии из этого источника черпал Гарсиа Лорка, слагая свои газеллы и касыды.
Новую порцию инокультурной «инъекции» Европа получила в эпоху Крестовых походов, когда не только южные, но и северные европейцы непосредственно соприкоснулись с арабами. Крестовые походы, как бы к ним ни относиться, явились самым ярким внешним проявлением религиозного одушевления, но долговременный результат они дали главным образом в сфере культуры. Пушкин был, как обычно, точен, когда писал: «Два обстоятельства имели решительное действие на дух европейской поэзии: нашествие мавров и крестовые походы». Сегодня перезревшая, а в чем-то и подопревшая европейская культура поставлена перед вызовом не тронутого возрастом ислама. На сей раз вызов адресован не, как прежде, «неверным», а – неверам и полуверам. Европа смущена: об этом говорят и участившиеся случаи перехода в ислам европейских интеллектуалов (из тех, кто известен у нас более других, назову француза Рене Генона и бельгийца Мориса Бежара). Больше всего таких новообращенных среди ученых-арабистов, для которых еще в недавние времена было характерно скептическое отношение к религии вообще и к исламу в частности. Особая чувствительность к исламу проявляется там, где он был когда-то господствующей религией: поразительно оживление исламских корней в Андалусии, где пять столетий назад было покончено с Гранадским эмиратом, и в Сицилии, откуда арабов изгнали еще раньше.
Другой поразительный факт: массовое обращение негров США в ислам (количество обращенных исчисляется уже миллионами). Как известно, в этой стране у ислама нет никаких корней. Американских негров считали, и не без оснований, самыми истовыми или, во всяком случае, самыми эмоциональными христианами… Так было примерно до 60-х годов, когда на волне протестных движений ислам стал «переманивать» негров на свою сторону.
Есть ли необходимость уточнять, что вызов, брошенный исламом, в первую очередь относится к России? Достаточно взглянуть на карту: гигантская «дуга Дакар – Джакарта», угрожающе выгнувшаяся в северном направлении, плотнее всего упирается именно в Россию. Это с внешней стороны. Внутри же страны мы имеем уже сейчас значительное и быстро растущее численно мусульманское меньшинство. Подобные меньшинства, как я уже говорил, есть и в западноевропейских странах, но, во-первых, они там пока еще не столь многочисленны, а во-вторых, существует хотя бы теоретическая возможность того, что эти меньшинства когда-нибудь будут оттуда изгнаны – как это случилось в свое время с морисками (крещеными маврами) в Испании. Иначе в России: здесь мусульманские народы – такие же коренные, как и русский народ.
Леонтьев писал: двуглавый орел мирно осеняет крылами своими крест и полумесяц. Сердцем, однако, Леонтьев понимал: крест и полумесяц выше государственных крыльев.
Сегодня говорят: мусульманские автономии связаны с Россией цивилизационно. Конечно, цивилизационные связи весьма важны – так же, впрочем, как и государственные, – и все же: крест и полумесяц выше цивилизационных рамок.
При всем том мусульманские автономии, оказавшиеся посреди России, «обречены» оставаться с нею. И тут к месту вспомнить, что христианами и мусульманами в их многовековом совместном проживании (и не только в России, но также, например, на Ближнем Востоке) наработан огромный опыт взаимной терпимости, нуждающейся, как говорится, в творческом развитии. Вот только слово «терпимость» (слишком стершееся в наши дни, слишком много формального в себе заключающее) я хотел бы заменить чем-то другим. Скажем так: нужен духовный (в собственном смысле, то есть религиозный) modus vivendi, предполагающий как неизбежный момент соперничества, так и момент соратничества. О последнем хорошо сказал арабский философ и богослов X века Икхван ал-Сафа: в царстве духа, в отличие от царства кесаря, притязания на одну и ту же территорию делают союзниками, а не врагами.
Напомню, однако, что вопрос отношений с исламом на сегодня – гораздо больший, чем вопрос отношений с мусульманами, «внутренними» и «внешними».
